Labor improbus (мера человеческого)

"Человек станет человечным,
когда свершит самое трудное в своей жизни".
Конфуций

Маленьким мальчиком, проделав монетой дырочку в наросшем на оконном стекле льду (зимы тогда были суровые, не чета нынешним), я подолгу всматривался в одно и то же ничем не примечательное место на другом берегу спящей Яузы, где раскачивавшийся в снежном вихре фонарь бросал тусклый свет на безлюдную мостовую и глухой забор неведомого учреждения. Очень манил меня этот такой далекий, пустынный, таинственный в своей бессмысленности пейзаж. Мне нравилось воображать его родным, заветным, потаенно "своим".

И позже, повзрослев, всякий раз, когда во мне возникало желание отыскать образ человеческого присутствия в мире, я невольно отводил взгляд в сторону и вниз, вниз и в сторону, где под таким же тускло-желтым светом уличного фонаря в пустынном переулке падали на землю пожухшие листья.

Не покидает меня ощущение, что в этом - весь человек: всегда где-то сбоку, неприметный, в зябкой дали, мелькнувший в мире, как "демон глухонемой" или "в ночи летящий метеор", живущий обетованием чего-то нового и небывалого в себе. Ощущение как откровение, данное нам прежде всех доктрин и понятий. И так во всех человеческих свойствах и делах. Не упертый в одну точку, сфокусированный взгляд, а боковое, рассеянное зрение позволяет нам ориентироваться и в конечном счете выживать в мире. Во всяком явлении интересны и значительны как раз нюансы. Жизнь вообще устроена так, что мелочи в ней важнее или, во всяком случае, воздействуют на нас сильнее общих мест и понятий. С годами начинаешь понимать, что мельком увиденные люди могут быть для тебя самыми большими учителями и что в мимолетных встречах сквозит какая-то другая, непостижимая, но безусловная, как сама судьба, жизнь - несравненно более настоящая, чем сознательно прочерченная траектория нашего существования. Короче говоря, человека нельзя придумать. Его можно только открыть и... подсмотреть. Вот о таком взгляде на человека при свете его "вечноотсутствующей истины" и с вполне уместным здесь пафосом говорится в книге древнего даоса Чжуан-цзы, где есть рассказ о неведомом племени "настоящих людей древности":

"Настоящие люди древности не торопились жить и не противились смерти. Отрешенно приходили они в мир, отрешенно уходили, не забывая о начале и не загадывая о конце.

Вроде бы ничего они не имели, а ничего себе не желали.
Покойные, уверенные в себе они были, а собой не гордились.
Со всеми радушные, а красоваться не любили.
Безмятежные! Все было им в радость.
Умелые! А делали только то, чего нельзя было не делать.
Строгие! А источали доброту..."

Учитель потому и учитель, что он - необыкновенный, ни на кого не похожий. Мистики говорят, что человек призван быть не обладателем, а хранителем тайны мироздания. Я это понимаю просто: человек и есть сам себе тайна. Хотя бы потому, что в противном случае тайну можно познать.

Если попытаться охватить взором историю человечества в ее духовном смысле человеческого самопознания, мы увидим в ней долгий путь возвращения человека к себе, к своей насущнейшей актуальности через опыт трансцендентных, внемирных состояний. Нам откроется как бы движение по кругу, но с максимально, запредельно широким охватом. Что, кстати сказать, соответствует, по Бергсону, природе сновидения. И верно: наша жизнь кажется нам сном не в отдельных эпизодах, но именно постигаемая в целом. Теперь внеисторическое вошло в историю, и современный, пресыщенный знанием человек хочет быть хранителем собственной тайны.

Парижский православный богослов Павел Евдокимов в своей книге "Этапы духовной жизни" хорошо показывает, что и в истории духовная эволюция человечества с удивительной точностью воспроизводит библейский круг человеческой судьбы: райское блаженство - грехопадение - искупление и апокастазис, восстановление полноты бытия, но уже в сознании, пробудившемся к истине. Смешение святости и общественности в первобытных религиях с приходом христианства сменяется противостоянием духовного и мирского, так ярко проявившемся в наследии отцов-пустынников. Это противостояние постепенно смягчается в позднейшей эволюции монашества и в конце концов должно сойти на нет: "Аскеза приуготовила возвращение нового человека в историю... На смену катарсису пустыни пришло учение святых о новой и окончательной самоуглубленности"1. Венец христианской истории - всеобщая святость мирян. Да и как может быть иначе, если нам заповедано, что царствие божие - внутри нас?

Похожую спираль развития: мир - исход из мира - возвращение в мир - можно наблюдать как в учениях о личном совершенствовании в отдельных восточных религиях, так и в исторической судьбе целых цивилизаций Востока. Мой учитель Тайцзицюань часто поминает китайскую поговорку: "Боги - в трех вершках от головы человека", т.е. совсем рядом - рукой подать. Вот что такое тайна человека.

Нигилизм технического "присвоения" мира раздробил материю до элементарных частиц и силой освобожденной энергии воссоздал из нее фантомный электронный мир. Пустыня никуда не ушла от человека. Напротив, она вошла в него. И недаром в современной литературе реальность человеческого бытия все настойчивее уподобляется пустыне, а жизнь в обществе все чаще напоминает современникам пустынножительство, где человечество обречено "ускоряться в пустоте" (Бодрийяр). В пустыне нет ни жилищ, ни памятников, ни ориентиров. По ней скитаются, оставляя разве что собственные и притом эфемерные, стремительно стирающиеся следы. Оттого же пустыня пуста только в реальности. Еще Ориген знал, что пустыня - театр теней, где человеку представлены проекции его душевного мира. Пустыня заполнена устрашающими призраками и миражами - образами людских страхов и вожделений. С беспримерной резкостью пустыня сталкивает человека с самим собой, с невыносимой пустотой в глубине своего сердца. Снова, как во времена Моисея или отцов-пустынников, пустыня становится испытанием человеческого духа. Только современная пустыня неизмеримо страшнее и правдивее прежней, физической пустыни, ибо она принадлежит человеческому бытию, самим же человеком приуготовлена и выпестована.

Радикальная самоотчужденность человеческого - вот формула нынешнего "оцифрованного" мира, который, как вселенский Мальштрем, втягивает в свою орбиту все подряд, не давая никаких успокоительных синтезов: вещи и знаки, человеческое и машинное, фантазию и действительность, живое и мертвое. Необозримая сфера мирового сна - подлинный горизонт истории - сжимается в нем до микроскопического кристаллика бытия наподобие "жидких кристаллов" компьютерных дисплеев, исторгающих из хаотических протуберанцев первоматерии тьмы электронных призраков. Как в мировом сне истории, электроника предъявляет нам сами семена вещей, тайну рождения фантомов человеческой пустыни.

Такого исхода не ждали. В информационных технологиях долго видели только средство усовершенствования коммуникации в рамках классического субъектно-объектного разделения мира. Мне это напоминает картинки самолетов со спальными, как в купе поезда, местами из книжки моего детства, изданной еще в 30-х годах. Почему-то тогда не могли представить, что самолеты будут летать так быстро, что спальные места не понадобятся. Будущее виделось лишь как расширение наличных возможностей.

Но вот мы окружены компьютерами, и оказалось, что они принесли новое миропонимание и даже новое качество жизни. Интеллектуалистская метафизика повисла в воздухе. Теперь задача человеческого познания состоит не в наблюдении предметов, а в узрении неизмеримо тонкой "трещины" бытия, образуемой событийственностью, соотнесенностью несопоставимых сил. Здесь вещи обосновываются чистым различием, рассекающим их, а жизнь предстает бесконечно сложной иерархией состояний. В этом бытийственном зиянии соприсутствуют и переходят друг в друга актуальные и виртуальные качества существования. В нем кроется неиссякаемая "кладовая мироздания", бездна нереализованных возможностей, незыблемо-покойное средоточие как всеобъятная среда, в которой есть только интенции, побуждения к бытию и, следовательно, ничего не проходит. Мир стал ирреален, но он несет в себе абсолютную "пустыню реальности".

Мы пережили эпоху Просвещения с ее трансцендентально-гуманитарной оснасткой знания, нормативной этикой, утилитарным расчетом, здравомыслием консенсуса. Мы знаем, что благими желаниями просвещенчества вымощена дорога в ад тоталитарности и террора. Чтобы не расчеловечиться окончательно, мы сами должны очеловечить вновь открытые иноформационные технологии. Мы сегодня как никогда нуждаемся в эвдемонии, идеале благой жизни именно потому, что техника вручила нам - или присвоила себе? - небывалую власть над жизнью. Вот где понадобится завет древних о внутреннем "просветителе" - пути духовного просветления. Мерилом "текущего момента" должно стать отдаленнейшее. Человек стоит перед вызовом, говоря словами Делеза, "действия адекватного вечности", которое одно может считаться мерой человеческого совершенства. Это мера есть, в сущности, смирение: способность "быть в отсутствии", которая одна открывает мир безграничных возможностей, делает возможным даже невозможное.

Единственный, и неотразимо действенный, способ противостояния злу, заметил В.Н.Ильин, есть "жертвенная любовь и жертвенная красота с их кенотическим самоупразднением". Самооставленность, открытость миру, встреча несоизмеримого - вот условие обретения человеком его человечности. В таком случае злом следует считать стремление зафиксировать отношения тождества, определить целостность блага, чтобы манипулировать именами и установленными связями.

Мы должны заново ответить на великий вопрос Гельдерлина: "Есть ли мера на этой земле?" По Гельдерлину, этой меры нет, потому что боги покинули мир. В неумеренности безбожия человек слепнет, раздваивается на супермена и недочеловека, ведущего животное существование. Вот итог "вызова Запада", сознательно или несознательно пытавшегося мерить божественное с кочки человеческого, выработавшего четкость форм при забвении целого. Правда, меру человеческого нередко видят в способности человека к сочувствию, состраданию, но при этом упускают из виду, что сочувствие "дается, как благодать", что оно внезапно открывается нам на фоне переживания уникальности, радикального одиночества человеческого существования. В практическом же плане посылка о равенстве людей на основе трансцендентного принципа неизбежно завершится тем же безразличием и равнодушием к конкретной личности. На самом деле человек меряется любовью Бога и должен ответить на этот невозможный вызов. Его призвание - labor improbus, невозможный труд.

Юрген Хабермас и его сторонники пытаются удержать на плаву старомодную нормативную этику, придав ей вид этики "коммуникативной" или "дискурсивной". Попытка более чем сомнительная уже потому, что она плохо согласуется с характером современной "информационной" революции, выдвигающей на первый план метакоммуникационную реальность непосредственного контакта с миром, встречи несоизмеримого. Какая же этика должна придти на смену этическому формализму и здравомыслию Просвещения? Говоря коротко - этика ответственности; ответственности как соответствия миру, сердечного общения как чистой сообщительности. Метанойя, уготовленная классическому субъекту, означает его преображение во всечеловеческое, и притом интимное, поле (со)присутствия, где будет преодолен столь болезненный для просвещенческой мысли разрыв между действием и восприятием, бытием и образом. Действие приобретет характер наследования первозданному "побуждению" жизни, бытие и образ сойдутся в "семенах вещей", одновременно сущих и несущих в виртуальном круговороте жизни. Воля вернется к спонтанности жизнетворчества и тем будет оправдана.

Этика соответственности обращена к опыту "протекающей вечности" и его божественной глубине свершения. Она чужда всему (всегда тенденциозно) "объективному" и постулированному. Смирение делает человека как раз неравным себе и ставит в центр человеческого бытия неповторимое, утверждает возвышенные качества человеческой жизни. В приведенных выше чертах "настоящих людей древности" у Чжуан-цзы склонности к конформизму и консенсусу как раз меньше всего. Но эти фантастические люди оказываются, как ни странно, фокусом общественной жизни, обладают неоспоримой властью, ни в малейшей степени не прибегая к принуждению. Почему? Потому что они сообщительны с "небесными семенами" всех вещей, первичной явленностью всех явлений.

Событие всегда уникально. Им нельзя обладать. В нем можно только пребывать, открываясь неисповедимой глубине невозвращения сущего. Истинное событие и есть свершение времен, "второе пришествие", парусия. Событие требует "все оставить", и это есть нравственный акт par excellence, ибо только в нем всему сущему предоставляется свобода быть. Жизнь в событии не предполагает эсхатологической тревоги - этого истока всех революций, но, напротив, дарует высший покой: покой в становлении.

"Даже если мудрый прожил в этом мире сто лет, кажется, что он не пробыл в нем и дня", - гласит китайское изречение. Смирение, жизнь с миром и в мире - невозможный труд, вмещающий в себя бесконечно долгое усилие. Нет работы более обычной и непритязательной, более тихой и неприметной. Но мы знаем, что ее не может не быть именно потому, что ее не видно на поверхности жизни. Ее делатель, неусыпный "просветитель", всегда рядом и даже, более того, внутри нас - в чутком покое сердца.

Примечание:

1 Павел Евдокимов, "Этапы духовной жизни". - М.: Свято-Филаретовская Московская высшая православная христианская школа, 2003, с. 112.

       
Print version Распечатать