Куда мы идем? Язык. Общество. Наука

От редакции. «Русский журнал» публикует вторую часть беседы с Михаилом Эпштейном. На этот раз мы побеседовали с ним о сетевом социуме и гуманитарных науках.

Михаил Эпштейн – философ, культуролог, литературовед, эссеист, заслуженный профессор теории культуры и русской литературы университета Эмори (Атланта). Член российского Пен-клуба и Академии российской современной словесности.

Первая часть

* * *

От социальных сетей к сетевому социуму

РЖ: Что вы думаете про декабрьские выступления? Что движет этими людьми? Что их объединяет?

М.Э.: То, что происходит сейчас в России с декабря и уже получило название ай-декабризма, – это движение от социальных сетей к сетевому социуму. Навыки сетевого общения настолько вошли в плоть и кровь молодого поколения, что, попадая в реал, оно остро ощущает несовместимость устоявшихся, вертикальных, учрежденческих, институциональных структур с тем опытом спонтанного общения, который оно приобрело в Сети. В теории постмодерна есть понятие "ризома" – это грибница, т.е. такие разветвленные нити, переплетающиеся связи, которые не дают основания для роста по вертикали. Ризома противопоставлена классической структуре корня, ствола, дерева. В ризоме все связано со всем, все спутано, нет верха и низа, нет центров власти и иерархии. Опыт обитателей Сети ризоматичен, нелинеен и децентрирован. Мысль одного непосредственно передается многим и вызывает прямые отзывы, комментарии, которые разбегаются вширь, как грибница, захватывая все новых сомышленников. Поэтому мы наблюдаем не просто протестные политические движения, а столкновение двух типов социальной организации. Той, которая родилась в старых чиновно-бюрократических системах во всем мире, с администрированием, центральным стволом государства, вертикалью власти, – и новой ментальностью сетевого общения, непосредственной демократии, точнее, нетократии. Нетократия (анг. net, рус. "нет") – это власть сетевых сообществ и одновременно – "нет" всякой кратии, т.е. власти старого, вертикального образца.

Происходит нетификация социума, который все больше обретает сходство с сетью. Когда–то, в индустриальную эпоху, говорили об электрификации, газификации, химизации народного хозяйства, а информационная эпоха рождает новое явление – нетификацию, т.е. перенос принципов организации сети в реально–исторический мир. Так что странные протестные движения, которые сейчас вдруг охватили и Запад, и арабский Восток, и Россию, – это прорыв новых, электронно порождаемых типов коммуникации. По–английски это называется EGGS, electronically generated groups, т.е. зародыши (буквально "яйца") новой социальности. Можно предположить, что ризоматический способ коммуникации будет вскоре преобладать в мире. Значит, мы накануне рождения нового социума.

РЖ. Замечали ли вы известную разнонаправленность протестов: с одной стороны, они вроде бы выражают конкретно-политические требования, но одновременно это и протест против политики как таковой… Как бы вы это объяснили?

М.Э.: Сама политика становится стихийно аполитичной. Политика обычно определяется как борьба за власть, искусство завоевания и расширения власти. Эта политичность старого образца, ее государственные и партийные институции перестают устраивать сетян, выходцев сетевого класса. Отличие от ХХ века в том, что в советское время все политизировалось и идеологизировалось. Теперь происходит обратный процесс: политика воспринимается через призму эстетики, этики, науки, религии. Именно поэтому этических требований на митингах едва ли не больше, чем политических.

Да, там звучат вполне конкретные призывы против вранья и воровства. Но речь идет не только о воровстве как о признаке власти - но и о власти, как признаке воровства. Любая власть – кража моей воли, моего голоса, перераспределение моей духовной собственности в чью–то пользу. Само устройство властных институций представляется все больше аморальным и абсурдным. Почему другие, неизвестные мне люди, подчас сомнительных интеллектуальных и нравственных достоинств, должны на протяжении многих лет представлять мои интересы? Почему кто-то, сидящий в Думе, в течение пяти-шести лет голосует за меня и решает, как мне жить? Дело не просто в честных или нечестных выборах, а в порочности самой выборной системы. Ее лживость и негибкость становится все заметнее. Ощущается необходимость перехода от представительной демократии к непосредственной – ризоматической. И это касается не только государственных органов власти, но и партийных институций. Они тоже устарели, поскольку иерархичны и следуют жестким идейным схемам, которые не меняются десятилетиями.

В широком смысле мы наблюдаем в России и мире переход от дискретности к континуальности. Досетевое общество движется прерывистыми импульсами. Газеты выходят раз в день, заседания правительства происходят раз в неделю, Дума и президент избираются раз в 4–6 лет... Интернет формирует другую технику и психологию взаимодействия с реальностью – континуальную. Процесс репрезентации в интернете непрерывен - все постоянно меняется, как в живом мыслящем мозге. Как только что-то рождается в человеческом сознании, оно тут же становится достоянием всех. Эта континуальность подводит нас в обозримом будущем к идее электронного правительства. Назревает переход к сетевому социуму, мгновенной связи всех со всеми.

РЖ.: Термин «этическая революция» все же наилучшим образом подходит к описанию сути протестного движения в России?

М.Э.: Термин немного сомнителен. Речь ведь не о революции в этике, а о торжестве этики и ее истин. Не надо воровать, не надо врать - это не переворот в этике. Это и есть этика, переход от абстрактных пожеланий к конкретным требованиям. Мне ближе термин «антропологическая революция». С каждым витком истории человек восходит на новую ступень социальной организации. Образуется ноосфера – в смысле Тейяра и Вернадского. Сознания могут вступать в непосредственное общение между собой и формировать общенациональный и даже всечеловеческий мыслительный процесс, в который каждый ум вносит свой вклад. Устанавливается власть всеобъемлющего сетевого сознания, соразума – ноократия. Точнее, даже не власть, поскольку нет разделения на властвующих и подвластных; это просто мышление, осуществляемое совокупным мозгом человечества в форме интеллектуальных действий через электронные сети. Можно ли назвать это "революцией"? Революция как раз обусловлена дискретностью, когда перемены долго не могут пробиться в общество и наконец прорываются сокрушительно и деструктивно, сдавленный пар со свистом выходит наружу, а то и взрывает сам котел. Когда же способ организации общества синхронизирован с состоянием умов, это уже не революция и даже не эволюция. Тут речь идет о непрерывности общественно–интеллектуального процесса, о самотворчестве социума. О формировании класса "творян" (В. Хлебников), в который постепенно вливается большинство населения. Изменяется агрегатное состояние общества, оно переходит в более текучее, подвижное, мобильное состояние. Это гораздо радикальнее, чем прерывные революции ХХ века. Они только предвещали темп нынешних перемен и их непрерывность.

Трансформация гуманитарных наук

РЖ:Вы давно в Америке, и нам интересно, что вы оттуда видите внутри западной и американской философской жизни, на что мы должны обратить внимание? Конечно, мы все следим за чем-то, за какими-то областями философского или социологического знания. Просто интересно, что привлекло ваше внимание, как тонкого наблюдателя.

М.Э.: Это очень русский вопрос. Потому что и Запад, и даже Америка – это понятия, построенные русской ментальностью. Изнутри Запада Запада нет. "Запад" – дистанционное понятие, которое обусловлено именно вненаходимостью России по отношению к Западу. Кстати, очень хорошо следить за новыми "западными" течениями именно по русской прессе, где вдруг выстраиваются обобщения, которых изнутри самого Запада просто не наблюдаешь.

Ограничусь тем, что делается вокруг моей проблематики. Я заканчиваю книгу, которая называется "The Transformative Humanities: A Manifesto" («Трансформативная гуманистика: манифест»), где рассматриваются назревшие перемены в методологии гуманитарных наук. Это и философия, и лингвистика, и культурология. Я пытаюсь предложить конструктивные альтернативы сложившемуся положению дел. Сейчас у гуманитарных наук быстро сокращается студенческая и аспирантская популяция, поскольку они воспринимаются как архивная, текстуально-ориентированная область интересов, ничего общего не имеющая с движением человечества вперед, с технологическими прорывами, с обновлением научной картины мира. Пора переориентировать гуманитарные науки с прошлого на будущее, восстановить их гуманистический потенциал – они должны иметь дело не только с текстами, их интерпретацией или реинтерпретацией, но с человеком во всем объеме его творческого потенциала.

РЖ: Поясните подробнее, в чем смысл «трансформативных гуманитарных наук»?

М.Э.: Смысл в том, что гуманитарные науки должны научиться преобразовывать свой предмет. У естественных и точных наук есть технологии, которые на основе соответствующих законов: физики, химии, биологии – преобразуют свой предмет, то есть строят самолеты, автомобили, совершенствуют медицину, разрабатывают генетические методы лечения болезней и продления жизни и пр. У социальных наук тоже есть свои технологии: это политика в широком смысле. А у гуманитарных наук нет своих технологий, инструментов воздействия, скажем, у лингвистики на язык. Или у поэтики на поэзию. Или у философии на виртуальные миры, которые сейчас создаются в электронных сетях.

РЖ: Продолжая эту мысль, можно сказать, что в тридцатые годы XX века гуманитарное знание было все-таки гораздо более интегрированным, оно было посажено на основу классической филологии, длинных исторических дискурсов, оно было встроено в более широкие политические и даже военные проекты. Условно говоря, Юрий Кнорозов не расшифровал бы письмена майя, если бы не существовало военного запроса на развитие криптологии внутри системы, которая все это очень активно финансировала или поощряла. Но в то же время говорить, что достаточно государственного финансирования и, допустим, военного вмешательства в филологию для того, чтобы возникли расшифровки письмен майя, этого мало. Для этого надо, чтобы сама филология и сами ее носители были встроены в лингвистику, которая была бы тесно связана еще и с философией, и представлением о развитии истории и человеческого мышления. Возможно ли какое-то возвращение к этому или все-таки мы будем дальше идти по пути диссипирования?

М.Э.: Это не просто возвращение. Если говорить об эстетике, то главным жанром, двигавшим вперед литературу, искусство, раньше был художественный, литературный манифест. Не теоретическое исследование, а нечто иное. К какой науке отнести жанр манифеста? Романтические манифесты, классицистические, символистские, футуристические – это что, наука? Или это искусство? Это и не художественная литература, но и не литературоведение, а как раз то, что я называю trans-humanities, transformative humanities. В этом смысле можно говорить о возвращении к тем трансформативным жанрам, благодаря которым гуманитарные науки создавали новые эпохи в истории человечества. В конце 20 в., под воздействием аналитической философии и деконструкции, оказалось, что гуманитарные науки сводятся лишь к анализу и интерпретации прошлых текстов. Этим гуманитарные науки отрезают себя от современного общества. Значит, нужно вернуться в ту эпоху, когда гуманитарная мысль: философия, эстетика, филология, литература – задавали ход времени, определяли смену исторических эпох. Такое возвращение к своему славному прошлому для гуманитарных наук означает новое обращение к будущему, перспективный и проективный взгляд на человека. Об этом была моя книга "Знак пробела. О будущем гуманитарных наук" (Москва, НЛО, 2004).

Моя новая книга сама написана в жанре манифеста и очерчивает путь к созданию академических центров обновления гуманитарных наук. Полагаю, что в каждом университете должно быть такой центр, где вырабатывались бы способы воздействия гуманитарных дисциплин на предметы их изучения.

Для примера сошлюсь на ту область практической лингвистики, которым я занимаюсь двенадцать лет, «Дар слова. Проективный словарь русского языка». Его суть в том, что на основе анализа языка можно синтезировать новые слова, понятия, выражения, новые грамматические категории и правила. Полагаю, что каждый человек, профессионально работающий с языком: лингвист, писатель, журналист, преподаватель, – должен вносить что–то от себя в язык, пополнять его сокровищницу, а не просто черпать из нее. Или возьмите философию, которая изучает мир в целом, его самые общие законы и свойства. Разве не может она оказывать воздействие на построение виртуальных миров, которые производятся нынешними электронными технологиями? Ведь это тоже целые миры, как, например, The Second Life – "Вторая Жизнь", в которой участвует пятнадцать миллионов человек. Это огромный мир. В задачу трансформативной философии входит конструировать подобные миры, творить для них законы бытия, познания, судьбы, пространства и времени... Эту по сути философскую задачу должны решать не столько программисты или инженеры, сколько философы, знакомые с мирами Платона, Аристотеля, Канта, Гегеля и потому способные содержательно и творчески думать об устройстве мира как целого. Мне кажется, что гуманитарные науки в XXI веке выживут, не превратятся в хобби архивных юношей, только если сумеют развить свой преобразовательный потенциал, взять на себя ответственность за будущее человека и человечества.

РЖ: Я могу в этом контексте упомянуть, что античная философия никогда не была архивной разработкой, это были школы духовного развития человека, то есть она ставила своей целью обращение человека, достижение им счастья. В этом смысле это тоже некий пример transformative humanities. Может быть, как часть проекта transformative humanities можно было бы вернуться к тому опыту, который был в античной философии?

М.Э.: Интересно, что одна из глав моей книги называется «От мудрости к философии и обратно». Дело в том, что слово «софия» первоначально в греческом языке имело значение практической мудрости, то есть умения что-то производить. Например, Гомер говорит о софии плотника, «умного в длани» и ровняющего «корабельное древо» (Илиада, 15, ст. 411--412). Интересно, что в современном английском языке, в его американской версии слово «философия» также используется в смысле практическом, для нас не привычном. Допустим, ты приглашаешь домой водопроводчика для прокладки каких-то труб. Он объясняет тебе свою "philosophy", т.е. принципы своей работы, соединения труб, выбора материала и т.д. У создателей ландшафтов или у хозяев химчистки – у всех есть философии своих ремесел. Это возвращает нас к античному представлению о философии как о практической мудрости. И я полагаю, что сейчас, в эпоху торжества аналитической философии, которая ограничивается расщеплением тонких волосков слов и значений, нам просто необходимо перейти к философии языкового, смыслового и деятельного синтеза, к философии созидания, чтобы за каждой гуманитарной наукой вставала перспектива новой гуманитарной технологии.

11 января 2012 г.

Беседовал Андрей Архангельский

       
Print version Распечатать