День Конституции представляет собой типичный праздник эпохи модерна. Считается, что всякое суверенное национальное государство (т.е., фактически, государство, где нация и суверен суть одно и то же) должно иметь основной закон, имеющий высшую силу, а соответственно - и дату национального торжества во имя столь мудрого положения вещей.

Конституция как высшая форма реализации государственного единства священна, она заменяет собой для современных обществ средневековую инстанцию верховного права - тело монарха. Именно поэтому конституционная монархия - это всегда немного оксюморон, напоминающий своей непоследовательностью дуалистические учения в богословии.

Гипотетически, всякий праздник конституции должен убеждать нас: все к лучшему в этом лучшем из конституционных миров! В этом состоит смысл предполагаемых праздничной датой официальных церемоний и народных гуляний. Ведь, по большому счету, День Конституции - это день торжествующего политического разума. Идеология "основного закона", возможно, могла бы стать лучшим примером реализации тезиса о действительности разумного. По крайней мере, так дело обстоит в теории.

Однако в России иные традиции. Век Просвещения "а-ля рюс" имеет глубокие национальные черты. Косноязычная речь российского разума, взывающая равно к общечеловеческому, и к национальному, к архаике и модерну, еще ждет своих гуманитарных археологов и социальных логопедов. И если говорить о специфике российской ассимиляции понятия "конституции", то здесь, скорее всего, речь должна идти о фундаментальном разрыве между "данным" и "заданным". То есть о разрыве между реальным положением вещей и декларациями, предписанными основным законом.

Конституция в России формирует представление о том, что должно быть, если бы благие намерения ("хотели как лучше") наконец-то актуализировались. Социальная же реальность устойчиво демонстрирует склонность к вектору "получилось как всегда". Так было во времена самой демократичной в мире сталинской конституции 1936 года, достижения которой невероятно широко рекламировались в тогдашней прессе. Обсуждаемый зазор между положением вещей de facto и de jure на тот момент был очевиден, но, судя по всему, конституционная риторика и тогда производила свой характерный гипнотический эффект, будучи, впрочем, на тот момент совершенно избыточной.

Так было и после 1993 года, когда разрывы между конституционным и обычным правом зияли огромными дырами на теле российской юридической системы. Более того, многие положения, закрепленные в действующей Конституции, такие как, например, пункт 2 статьи 131, и сегодня нуждается в поистине логико-семантическом анализе.

Широкий спектр языковых игр, апеллирующих к понятию "конституции" как безличной инстанции справедливости, образует символическое пространство, в котором Конституция репрезентирует некоторую параллельную реальность, напоминающую платоновский идеальный мир. Для того чтобы действительно обратиться от дольнего политического мира к идеальному пространству власти, следует обратиться к теме Конституции. Лингвистические объекты вроде "конституционное поле", "гарант конституции" или "конституционный порядок" являются, во-первых, отличительной чертой способа речи власти, а во-вторых, в устах некоторых обывателей звучат как констатация должного порядка вещей - вполне магического, впрочем, порядка2. Именно эти понятия поддерживают трансцендентность власти в современной России.

Таким образом, в условиях тотального обветшания классической политики попытки реформирования или замены Конституции представляют собой один из немногих значимых политических жестов, которые одновременно не выходят за рамки "конституционного поля" (в отличие, скажем, от призывов к насильственному преобразованию политической системы). Более того, складывается впечатление, что в современной России дискуссия о Конституции становится постепенно одной из наиболее острых политических тем.

Здесь пересекаются несколько вопросов. Во-первых, неожиданно была возобновлена дискуссия о том, насколько России вообще нужна Конституция как таковая. Наивность такой постановки вопроса заключается в следующем: она исходит из предпосылки, что Россия сегодня способна освоить какие-либо иные формы правления кроме конституционного. Или, другими словами, насколько Россия в современных границах существует вне и помимо действующей Конституции. Во-вторых, это более реалистичный вопрос о содержании Конституции. Основной тезис здесь тривиален - Конституция 1993 года "свое дело сделала", так что пора и честь знать.

Вмешиваться в этот горячий спор конституционных мыслителей автор статьи не собирается, зато может поделиться одним наблюдением. Перенос ноябрьского праздничного дня (выберем это политкорректное имя) с 7-го на 4-е число повлек за собой достаточно серьезные манифестации - по крайней мере, по меркам нашего чахлого политического сада - как со стороны правых, так и со стороны левых сил. Отмена же "красного дня" 12 декабря не взволновала, кажется, никого. Выходной был благополучно скормлен бесконечным "новогодним праздникам", во время которых одна часть российских граждан займется усердным пополнением счетов туристических агентств и гостиниц ближневосточного региона, а вторая с еще большим усердием обратится к услугам производителей традиционных русских напитков.

Если вы по каким-то причинам не попадаете в одну из этих категорий, то вас в начале января ждет весьма своеобразное зрелище - пустынные зимние города и зеленые лица сограждан возле винных магазинов. И все это в том числе за счет национального праздника, Дня Конституции! Где же марши протеста нарождающихся российских националистов?

Противников Конституции Ельцина еще можно понять: они последовательно выступают против различных деяний "антинародного режима", а, следовательно, и основной закон редакции 1993 года им поперек горла. Но куда смотрели те национально мыслящие и охранительные силы, которым на роду написано стоять за Конституцию насмерть3? Если оценивать их ставки, то выяснится, что на 12 декабря, кажется, никто ничего не поставил. Прозевали консерваторы национальный праздник, да и только. И либералы, конечно, тоже прозевали.

И если смотреть правде в глаза, то означать такое халатное отношение к дню коллективного политического восторга может только одно: в возможность классической национальной солидарности в России не верит никто, включая и национал-консерваторов. Они, погруженные в грезы о полумифическом великом прошлом4, способны верить во все что угодно, только не в нацию под названием "россияне" (или "русские" - это уж как угодно). Гражданского общества, субстанции национального состояния государства, в России не существует даже в практике нескольких верующих националистов. А потому - "национальный проект" в России обречен.

Конституция, впрочем, не является непременно атрибутом национального сообщества. Существуют конституции конфедераций и конституции штатов. Говорят, существует даже "Конституция Вселенной". А в России в последние месяцы писание конституций и вовсе становится модным способом убить политическое время до новогодних праздников. Чтобы потом окончательно разделиться на партию уехавших в Египет и партию любителей завода "Кристалл".

Примечания:

1 "Никакая идеология не может устанавливаться в качестве государственной или обязательной". Конституция Российской Федерации. Статья 13, пункт 2.

2 Так, один молодой человек, возражая в заочном споре Пьеру Бурдье, заявил, что служба в армии не может являться символическим насилием со стороны государства, потому что это является "конституционным требованием".

3 Пусть и слегка измененную - ибо все-таки очевидно, что серьезные изменения в Конституции в современной России невозможны вне контекста каких-либо совершенно невероятных социальных катаклизмов.

4 Не то, чтобы у России не было великой истории. Просто люди, верящие в нацию, представляют его обычно как-то уж очень по-своему.