Киевский дневник. По следам путевых впечатлений

Никогда еще в моей жизни не было так много Украины. Обрывки детских воспоминаний, связанных со Львовом. Романтическая дрожь крымских путешествий периода туристической молодости. А теперь еще и Киев – как город научных стремлений и диссертационных хлопот…

Волей судьбы последние 3 года жизни я занимаюсь изучением творчества Даниила Лукича Мордовцева – русско-украинского историка, автора популярных в свое время исторических романов. Его рукописное наследство – письма, черновики, документы, семейные реликвии – разделены едва ли не между всеми крупнейшими литературными архивами двух стран – российскими Архивом литературы и искусств, Пушкинским домом, украинскими Национальной библиотекой им. В. Вернадского и Институтом литературы Академии наук. Документы Мордовцева хранятся в Саратове и в Ростове-на-Дону, в Чернигове и в Одессе. И все надо по возможности объехать, посмотреть, дотянуться. Личный опыт, осязание и осмысление – без этого едва ли возможна серьезная научная работа в области литературы. Вот и я свою стараюсь делать на совесть, в меру сил и разумения.

Изначально планировался Чернигов. Год назад я сидел и мечтал – наступит осень, оторвусь от всех забот и смогу окунуться в золото черниговского октября, а затем на денек-другой заеду в Киев, просто одним глазком взглянуть на сокровища Института рукописей… Но жизнь вмешалась, спутав все планы и дорожные карты. Поездку пришлось перенести на будущую весну, и легкий научный трип превратился в обязательную командировку: время не ждет, надо готовить и сам текст диссертации, а не только беззаботно порхать над первоисточниками.

Конечно, как только начался Майдан, тут же пришлось прильнуть к монитору в поисках источников новостей, отличных от традиционных СМИ. Вместе с Майданом в жизнь на несколько месяцев вошли потоковые видео от участников событий и «Громадське ТВ» – киевский проект сетевого телевидения. Уже к февралю я знал карту центральной части Киева как будто прошел все эти улицы сам. А как иначе – в городе революция, а мне туда, именно туда – на Грушевского, в Институт литературы Академии наук.

Занимаясь Мордовцевым, я познакомился и с его теорией «политических движений русского народа». Он – один из первых русских исторических социологов – смог точно обрисовать те векторы мощнейших напряжений, что сотрясали Россию в XVII и XVIII веках, вслед за Щаповым называемые противоборством центробежных и центростремительных сил. Ответ на вопрос, где был бы Мордовцев в дни Майдана, для меня очевиден: он был бы между «Беркутом» и протестующими. Сначала умолял, взывая к разуму и совести противоборствующих, а затем – носил горячий чай и сигареты милиционерам, перевязывал раненых студентов и снова и снова пытался бы остановить эту схватку, изо всех своих старческих сил стремясь достучаться до людей, в которых увидел просыпающихся зверей. В этого седовласого старика с длинной бородой, даже в очках похожего на Гендальфа, – в него легко было бы целиться из винтовки…

17 февраля я взял билет в Киев, и тут же начались самые решительные и кровопролитные события. Что меня могло остановить тогда? Едва ли только прямые вооруженные столкновения и запрет на передвижение между нашими странами. Всем сердцем, всей душой я был уже в Киеве. Я не мог отступиться, хотя внутренне был готов ко всему. За два с половиной года я прочитал практически все известные мне рукописи Мордовцева в России. Когда проникаешь так близко в судьбу человека, когда держишь в руках рукописные альбомы, созданные им для дочери Веры, когда читаешь письмо от постели умирающего Костомарова, – невозможно уже быть прежним. Это долг исследователя перед тем, кому посвящаешь свой труд. Это время не имеет права пройти впустую. Поэтому не поехать в Киев я не мог.

Как ни мечталось мне о весенней теплыни, о завораживающей истоме апрельских сумерек у Днепра, ничего этого мне прочувствовать не довелось. Холод, дожди, редкое солнце, и только в последний день, накануне отъезда – что-то похожее на настоящую полногрудую весну. Город, в котором была такая горячая зима, никак не мог оторваться от заморозков. Уже все расцвело, но холод и дождь – вот что мне запомнилось в первую очередь. И даже весеннее белоцветие в Мариинском парке не задорно призывало бархатных пчел насладиться первой сладостью года, а, скорее, отдавало снежной изморозью, леденящей и тревожной.

…Из аэропорта я сразу приехал на Майдан. Просто мне нужно было на Грушевского, но теперь весь мир знает, что это фактически одно и то же место. Поднялся из метро, огляделся. Черное, обгоревшее здание. Редуты, сложенные из автомобильных покрышек. Вздернутые в небо руки города – фонари, стеллы, рекламные конструкции. И фонарики, кругом фонарики. Свечки, лампадки, светильники. Цветы. Только живые. Засохшие, выдержавшие не один дождь, и все равно до сих пор живые. Цветы сами превратились в огоньки, которые светят, светят, пока не сгорят до золы.

Политический плакат бьет по глазам. Кругом надписи, картины, рисунки – вся площадь говорит с тобой. Кричит, шепчет, вопит, смеется, плачет, стонет, ликует. Люди молчат. Народ говорит. Первое впечатление – самое верное, самое точное, самое близкое. Майдан говорит с каждым. Киев – такой разноликий сейчас. Киев стыдлив и беззаботен, бессвязен и строен. Пестр и монолитен. Город, в котором смешались одновременно слава и скорбь. Веселье и ужас. Карнавал жизни и оторопь смерти.

В каждый из этих четырех апрельских дней я неминуемо приходил на Майдан. Теперь понимаю, что такое – сердце города. Это когда если решаешь куда-то пойти в районе исторического центра, то обязательно пройдешь мимо какого-то одного места. И в Киеве это место – Майдан. Эта историческая площадь совершенно неслучайно стала местом современных исторических битв. Кажется, на этой площади с тобой говорит сама Украина. Смеется, плачет, вопит, шепчет, ликует и стонет. Это живая история Украины. Исторической Украины.

…Галина Николаевна Бурлака, заведующая отделом рукописных фондов и текстологии, вывела меня в коридор и провела рукой по сторонам: – А тут у нас был госпиталь…

На стенде рядом с объявлением профсоюзного комитета о детском лагере для детей сотрудников – послания поддержки от болгарских и польских коллег. Там было много листков, но писем из Пушкинского дома, из ИМЛИ я так и не нашел. Коллеги, конечно, знают, что киевский Институт литературы Национальной Академии наук находится на Грушевского, дом 4. И там был госпиталь Майдана. Когда говорят пушки, иногда музам стоит умолкнуть, чтобы взять в руки бинты, жгуты и приготовиться к страшному. И вот что снова поразило меня: это чистота. Следы царапин на стенах, двери заколочены фанерой, – но все это не от упадка и недофинансирования, как зачастую в России. Просто были бои, был госпиталь, тут лежали люди. И как должно быть в каждом госпитале – тут очень чисто.

Ощущение чистоты вообще не покидало меня все эти дни. Киев невероятно опрятный город. Именно так – не чистый, а опрятный. И ухоженность эта особенного свойства. Не такая, как бывает сразу после уборки, накануне праздника или проезда первых лиц. Эта чистота самая обыкновенная, которая рождается из ежедневного соблюдения нехитрых правил общественной гигиены. Не плюй, не сори, бутылки не бей.

А еще Киев, конечно, это столица. Самая настоящая столица. Тут все для всех. Туристические зоны, деловой сектор, парки, спальные районы, исторический центр, памятники истории и культуры. Волны евразийской миграции не докатились до Киева. Киев словно на одно лицо. И в этой одинаковости лиц снова и снова учишься различать оттенки одного и того же. В Киеве легко быть разным, потому что все кругом – одинаковые. Киевляне.

Бродя по улочкам Подола и Клова, все время смотришь по сторонам. Киев живет на холмах, как все великие города мира, чья история корнями уходит в доисторическую древность. Вспоминался Екатеринбург – и не в лучшем смысле. Киев более гуманен к своим старинам. Новостройки не подминают под себя архитектурный пейзаж, но стараются вписаться в него, как юноша-акселерат пытается вместиться в кадр семейного фото, вежливо отходя на задний план и чуть-чуть сутулясь. Но мы видим – он той же породы, что и собравшиеся. Это одна семья. Здравствуй, племя младое, незнакомое…

Нигде мне не было так спокойно, так уверенно, как в эти киевские дни. Киев едва ли не самый беспечный из всех городов, где удалось побывать за последние 3 года. А еще в Киеве совершенно нет российских автомобилей. То есть, все, что мне попалось на глаза – три машины за четыре дня. Основной киевский автопарк – немецкие и японские авто. Это аккуратные машины, без лишней крикливо-изуверской аппликации на бортах. Город опрятен во всем. Автомобили, люди, улицы, дома. Народный гламур явно в Киеве не в чести. И очень много образовательной рекламы. Киев еще и город-студент…

В Мариинском парке безлюдно. Ирина Т., студентка-историк киевского университета имени Шевченко, призналась мне: «Там было очень страшно. Там с людьми делали жуткие вещи. Вы видели ролик в интернете, как тащат обезглавленного человека в форме беркутовца?»

Я не видел этот ролик, я не видел очень многого из того, что следовало бы видеть собственными глазами. И только после этого – что-то изменять внутри себя. Но никак не судить, не решать, не становиться в какую-то нравоучительную позу.

Я вернулся из Киева, и многие спрашивали: «Ну как там, все нормально? Ты в порядке? Не страшно?»

Я ничего не могу ответить. Потому что понимаю: от меня ждут какого-то окончательного ответа, который позволит определить или подтвердить правильность собственной позиции. Но я ничем не могу помочь в этом. Я просто смотрю и рассказываю, что вижу, что переживаю лично. Есть я, есть Мордовцев, есть Киев.

В Мариинском парке безлюдно. Это прекрасное место для влюбленных, для любителей почитать на скамейке, для молодых матерей и пенсионеров. Но я понимаю, какие новые легенды рождаются вокруг этого парка сейчас. Вновь призраки неупокоенных душ населили его, это тихое место над Днепром. Где-то рядом – Аскольдова могила. Как и тысячелетие назад, рождение государственности облекается в кровавый миф…

На Андреевском спуске, уже в сумерках, я стою перед домом Булгакова. Прошу прохожих сфотографировать меня. Две смешливые барышни делают несколько снимков на мою камеру. – А хотите, мы снимем вас около Мишки? – Что такое? – не понимаю я. – У Мишки, у памятника Булгакову, тут, за углом…

Действительно, за углом – памятник Булгакову. Я не хочу фотографироваться с «мишкой», а они залезают к нему на колени, и мне приходится снимать их на телефон.

В переходе в метро у автовокзала уличный музыкант поет песню. Ему бросают монеты, аккуратно кладут купюры. Он поет русскую раздольную песню – «Просвистела». Не поет – проживает песню. Наверное, сам Шевчук смахнул бы слезу. В полный голос, полной грудью, да так, что слова словно сами вылетают из груди. Это настоящий, прекрасный русский язык, каким он был, есть и будет всегда один и для всех.


– Вы знаете, кто такие бандеровцы? – спрашивает меня сотрудница архива, девушка с грустными глазами. Я пожимаю плечами, – мне нечего сказать. Я не знаю никаких бандеровцев. – Вот и мы тут не знаем, кто такие бандеровцы. У вас говорят, они захватили у нас власть, что кругом одни бандеровцы. Получается, что и я тоже – бандеровка… Это грустно, Алексей. Вы до вечера будете работать? Тогда я отойду на минуточку. И оставляет меня одного. Я продолжаю разбираться в письменах XIX века, улавливаю закорючки ставшего почти родным почерка. Мечты о славянском единстве, которыми грезил когда-то Мордовцев, так и остаются мечтами…

Тут же нахожу драгоценность: фотографии Даниила Лукича в украинском национальном костюме. Я много читал про эти фото в российских архивах, но они, оказывается, находятся в Киеве. Рубаха-вышиванка, сапоги, шаровары. Вылитый казак, «дiд Мордовець». Снято в его кабинете дома в Столярном переулке. Напротив – дом Раскольникова. Странно это – Мордовцев написал свой главный роман «Великий раскол» в доме, напротив которого жил прототип Раскольникова, героя Достоевского. Но Достоевский писал о расколе в душе человека, а Мордовцев – о расколе в народе и между народами. Между русским и украинским в том числе.

Я вернулся из Киева и теперь должен ехать в Петербург. Выступать, рассказывать о Мордовцеве, работать в архивах. Для меня нет никакой отдельной поездки в Киев. Теперь это уже одна большая часть жизни. Которая изменила меня. Как и Киев, я уже не буду прежним. Никогда в моей жизни не было столько Украины.

Фото автора

       
Print version Распечатать