Исполняющий обязанности критика

"Русский журнал": Почему в качестве своей профессии вы выбрали филологию, русскую литературу?

Андрей Немзер: Гуманитарием я почувствовал себя рано, классе, наверно, в пятом, хоть и учился в математической школе. Сперва хотел быть историком, потом – искусствоведом. Когда же решил поступать на филологический, отделение выбралось "само". Вовсе не потому, что считал русскую литературу самой великой – мне такие кичливые определения никогда не нравились: русская литература действительно прекрасна, а потому в хвастливых величаниях не нуждается. Если искать "злобное" объяснение моему выбору, то, наверно, я подался в русисты, потому что ни одного иностранного языка толком не знал. Если – "высокое", то потому, что ощущал себя причастным русской словесности, писал азартно стихи... Может, и лучше было бы, если бы учился на истфаке или романо-германском отделении (знал бы побольше), но почти уверен, что все равно в итоге стал бы заниматься историей русской литературы.

РЖ: А почему стали критиком?

А.Н.: Я не стал критиком. Я стал исполняющим обязанности критика. После долгого сопротивления. В конце 1982 года я закончил аспирантуру, в 1983-м защитил диссертацию о графе Соллогубе. Работы не было, никто не жаждал видеть меня вузовским преподавателем. А служба, формальный статус требовались – в Советском Союзе безработным быть не полагалось. По случайному стечению обстоятельств меня позвали в журнал "Литературное обозрение", журнал собственно критики. Я там служил до конца 1990 года. В отделе, который поначалу назывался "критика критики", а потом – "истории и теории литературы". Отдел занимался "внутренними" проблемами критического цеха (статьи о проблемах критики, рецензии на книги критиков и историков литературы, публикации из наследия). Так вот, работая в "ЛО" я о современной литературе писал очень редко, буквально считанные разы – когда друзья-коллеги крепко за горло брали.

РЖ: А о чем писали?

А.Н.: В журнале – рецензии на историко-литературные работы, такого же рода обзоры (например, пушкинистики). Параллельно я делал книги – издавал классику и "классику второго ряда" с предисловиями и комментариями. В эпоху перестройки, когда меня сделали заведующим отделом, я своей редакторской работой интересовался больше, чем авторской. Хотелось, чтобы в моем отделе (да и в журнале вообще) печатались яркие профессионалы, а не "перестроившиеся" демагоги. И это получалось. Достаточно вспомнить наши тематические номера, приуроченные к столетиям великих писателей ХХ века, – "ахматовский", "пастернаковский", "мандельштамовский". Было немало и других значительных публикаций. "Новое литературное обозрение" (в начале – журнал, а затем – издательство) выросло из нашего отдела "ЛО", где и работала Ирина Прохорова.

РЖ: Когда все же появился интерес к литературной критике?

А.Н.: Критикой я стал заниматься, когда ушел из "Литературного обозрения". Это был 1991 год. Первые полгода я очень радовался жизни, потому что меня наконец взяли преподавать в ГИТИС (там я читал лекции все 1990-е, пока не перешел в ГУ-ВШЭ). Но к лету выяснилось, что на преподавательскую зарплату не проживешь. Я попросился в "Независимую газету", тогда только что созданную, собственно первую вольную газету, – в отдел культуры. И тут я оказался в некотором конфликте с главными мастерами моего будущего цеха. На рубеже 1980–1990-х шли нескончаемые разговоры о "конце русского литературоцентризма", исчерпанности традиции, отсутствии перспектив, о том, что "У нас нет литературы!". Я же ровно тогда почувствовал: "У нас все есть!" Было очень обидно за писателей, от которых критика ситуативно отвернулась. Меня тогда больше всего занимали мои сверстники, не успевшие завоевать позиции в перестройку, приходившие в литературу в самое неудачное время.

РЖ: В начале 90-х шла бурная дискуссия относительно того, куда должна двигаться критика: к поиску какого-то нового литературного пути, или, скажем, к дидактизму, или она просто отражение эстетического наполнения.

А.Н.: Я не знаю, чем должна заниматься критика. Я никогда перед собой этого вопроса не ставил. Я не вижу качественного изменения в литературе и культуре примерно с середины XVIII века – в европейском масштабе. Язык меняется, антураж, внешние моды, а не суть. С кризиса Просвещения начались все наши проблемы: индивидуализм, историзм, эстетизм, традиционализм, новаторство ради новаторства, поэтизация зла, цитатность, авторефлексия, отрицание культуры – тогда и сформировалась та культурная институция, которую мы именуем критикой.

Что же до моих предпочтений в работе, то бывает по-разному. Часто просто хочется объяснить читателю, как устроена хорошая книга, как ее надо читать, дать какие-то наводки для адекватного восприятия текста. Конечно, в газете невозможно представить роман или сборник стихов "объемно", но указать на какие-то узловые точки поэтики, предложить "код" прочтения можно... Сейчас меня это интересует больше всего.

Раньше тянуло разоблачать фикции, к примеру, объяснять, что Пелевин или Сорокин – дутые фигуры. Теперь – нет. На-до-е-ло. Скучно. В 2008 году, в очередной раз вспомнив, что у меня есть обязательства перед читателем и редакцией, что штатному обозревателю положено откликаться на "знаковые" сочинения, я про "Сахарный Кремль" Сорокина все же написал. Вымучивая какие-то "соображения" и скрипя зубами от тоски. А про Пелевина писать не стал. И мир не перевернулся, из газеты меня не уволили, думаю, умолчания этого просто никто не заметил – что только к лучшему.

РЖ: Вы всегда считали себя исполняющим обязанности критика?

А.Н.: Всегда. В начале 90-х литература действительно была обойдена общественным вниманием. Почему, скажем, за Букеровскую премию я тогда уцепился, – вы думаете, верил, что "справедливость" в премиальных сюжетах непременно торжествует? Право слово, таким дураком с мороза я и семнадцать лет назад не был. Но Букер позволял три раза в год напоминать публике о том, что у нас совсем немало хороших писателей, позволял вести речь о живой литературе. И это выкупало исходящие от него (и других премий) несправедливости, обиды, свары. Хотя ведь и счастливые, совершенно неоспоримые награждения тоже бывали. Сейчас у нас чертова туча критиков с самыми разными мнениями. А тогда от недостатка я исполнял обязанности...

РЖ: Как, на ваш взгляд, характеризуется то поколение, которое пришло вам на смену?

А.Н.: Да не верю я ни в какие поколения! В моем поколении мерзавцев и неучей ровно столько же, сколько во всех остальных. И те, кто моложе нас – сорокалетние, тридцатилетние, двадцатилетние, – не одним миром мазаны. Не хочу называть фамилий – забуду кого-нибудь случайно, а коллега углядит в этом "тайную недоброжелательность". Кто на слуху, кого читают, цитируют, оспаривают, клеймят и прочее, – те и есть. Просто так приметным не станешь. А что думаю я иначе, чем подавляющее большинство представителей моего цеха, так это не поколенческой проблемой объясняется. У Льва Александровича Аннинского была в начале 90-х статья о поколениях: он там устроил парад генераций, от декабристов до наших дней. Объяснял, как сменяются парадигмы, как все друг друга отрицают... Я тогда с ним довольно резко спорил. Меня гораздо больше интересует то общее, что есть в русской культуре, чем смена одежек.

РЖ: То, о чем вы пишете, это литература толстых журналов?

А.Н.: Нет. Просто большинство качественных сочинений до определенного момента проходило через журнальное сито... Сейчас ситуация изменилась, издательства (в том числе могучие) стали работать много лучше. Еще в середине 90-х, кроме "Вагриуса", внежанровую прозу – не фэнтези, не детектив, не любовный роман, а нормальную прозу (с историей, характерами, слогом) – никто не печатал. Потом уразумели, что такая проза тоже "товар", что сложившиеся писательские имена чего-то стоят, что эту нишу надо закрывать. Теперь достойная книга может появиться без журнала – и не только книга уже шибко раскрученных авторов.

РЖ: То есть ситуация с качественной литературой улучшается, ее читают больше, чем в середине 90-х.

А.Н.: А Бог его знает... Кто читал Карамзина, кто "Московские ведомости", а кто и вообще ничего не читал. Не надо преувеличивать меру страсти "самой читающей страны" к изящной словесности.

РЖ: Но есть хрестоматийные примеры Улицкой с ее "Даниэлем Штайном", который разошелся по всей стране, или Санаев…

А.Н.: "Даниэль Штайн" – единственная книга Улицкой, к которой я отношусь скорее хорошо. Но в Улицкую, как и в Дину Рубину, как и в Пелевина издательство "Эксмо" в какой-то момент начало вкладывать большие деньги. Есть серьезнейшая проблема книгораспространения. Если книга лежит на всех лотках страны от Благовещенска до Брянска, то ее будут покупать. Но ведь книгу надо на лотки положить – а это стоит изрядных денег. Издатели вкладывают деньги в нескольких писателей, издавая прочих "для порядка", для поддержания культурного имиджа (что тоже лучше, чем ничего). Как происходит отбор "звезд" – вопрос отдельный и запутанный. Иногда – волюнтаристски (гендиректору глянулось), иногда – за деньги, иногда – ориентируясь на неведомо откуда известные предпочтения массы… Кроме прочего, следует помнить: извлечение "глубоких смыслов" из самой что ни на есть попсы с дальнейшей ее апологетизацией – любимое занятие продвинутых умников. Как западных, так и отечественных.

РЖ: Насколько велико влияние литературных премий на популярность книги? Вы верите, что биография Солженицына, написанная Сараскиной, стала бестселлером?

А.Н.: Первый тираж книги Сараскиной распродан, чему я искренне рад. Тут многое сработало: и то, что это прижизненная биография писателя, а не спортивного тренера или генерала КГБ. И специфическое отношение к Солженицыну, обилие сплетен и "тайн" его окружающих. (Людям ведь хочется узнать, как было на самом деле.) И то, что вскоре по выходе книги Солженицын умер, и его 90-летие. Его биография была обречена на успех. Ее бы и без премирования автора покупали. Есть, однако, еще тонкость – иногда книги покупают, но не читают.

Вообще же сейчас премии много сильнее споспешествуют продвижению книг к читателю, чем в 90-е. Тогда их эффект был нулевым. Потому что мало писателя наградить – надо еще об этом мир оповестить. Когда богатые (и тесно связанные с книготорговлей) издатели решили, что премию можно сделать козырем, она таковым стала.

РЖ: Букер в этом году сопровождался скандалом.

А.Н.: Не на этом я бы сделал акцент. Установка на скандал была. Но я, например, не скандалил. Написал, что элементарная чистоплотность не разрешает высказывать суждения об отмеченном опусе товарища Елизарова. По-моему, все просто: выпал действительно пустой год. Ничего хорошего не опубликовали, поэтому наградили невесть что. Что ж, бывает и так. А скандалы (и погромче) на Букере случались всю жизнь – почитайте старые газеты. И на британском Букере – та же картинка. Это не самоцель, не способ раскрутить премию. Никто скандалов не планирует. Но если неприятность произошла, то вполне естественно желание организаторов премиального процесса представить треск позора громом победы, использовать скандал для украшения премии. Секретарь Букеровского комитета Игорь Шайтанов при оглашении любого лауреата широко улыбается, излучает оптимизм и красиво объясняет, что все идет к лучшему. Это вовсе не значит, что все премированные восхищают критика Шайтанова, – это значит, что он грамотно выполняет свои обязанности.

РЖ: Человек ответственный должен помнить о различии своей правоты и того, как все происходит на самом деле. Вы часто сомневаетесь?

А.Н.: Сомневаться в своей правоте можно долго, но есть вещи бесспорные. Сахар сладкий, соль соленая. Есть случаи, когда я не сомневаюсь, а есть иные – когда долго принимаю решение. Открывая книгу, ты ничего про нее не знаешь. Ты думаешь, прикидываешь, проверяешь свои эмоции. Бывает, что не можешь прийти к окончательному выводу. Тогда лучше промолчать. Со мной так бывало. Иногда и публично признавал: о такой-то работе суждения произнести не могу.

РЖ: А ошибались?

А.Н.: В оценке конкретных текстов – нет. То есть пока этих ошибок не разглядел. В оценке перспектив писателя – сколько угодно. Много раз выдавал авансы сильнее, чем стоило бы. А так, чтоб я похвалил то, что мне сейчас стыдно перечитать, нет.

РЖ: Как надо воспринимать книгу? Аналитически или эмоционально?

А.Н.: Для меня это ложное противопоставление. Без эмоционального отношения мозги не будут работать. Искусство должно захватывать. Надо ощутить необходимость читаемого тобой текста. Если этого не происходит, начинаешь разбираться, что и почему здесь не так.

РЖ: Вы часто книги перечитываете?

А.Н.: Часто. Но не все, что когда-то читал. То есть для работы – и преподавательской, и исследовательской, и даже газетной – чего только перечитывать (просматривать) не приходится. Для себя – дело другое. Русскую поэзию – от фольклорной до современной – перечитываю постоянно. Редкий день без того проходит. Великую русскую прозу – от Пушкина до Солженицына – тоже. Из современных или сравнительно недавно работавших писателей для себя перечитываю тех, кого люблю: из ушедших – Юрия Трифонова, Виктора Астафьева, Георгия Владимова, Юрия Давыдова, из здравствующих – Владимира Маканина, Бориса Екимова, Руслана Киреева, Марину Вишневецкую, Алексея Слаповского, Андрея Дмитриева… Наверняка кого-то упустил.

РЖ: Что вы вообще предпочитаете: стихи или прозу?

А.Н.: Не знаю. Одно другого не может отменить, одно другого не может заменить. Перечитывание стихов – дело более органичное и простое. Стихи, как правило, короче.

РЖ: Вы сказали, что писали стихи. Это как-то продолжилось?

А.Н.: Нет, это был типичный зуд влюбленного в словесность тинейджера. Курсе на четвертом я это занятие бросил. Понял, что у меня это не серьезно. Я умею грамотно укладывать слова в строфы. С аллитерациями, метрическими вывертами, приличными рифмами, переносами, тропами и всем прочим. При случае могу шуточный стишок соорудить (хотя теперь не большой охотник до "капустников"). Могу и "серьезный" лирический текст грамотно выстроить. Вот прозу и на спор сочинять не стану – нет у меня сюжетного мышления. (Уравнивать же эссе или историко-литературные очерки с прозой, по-моему, значит заниматься демагогией. В сентенции "Критик тоже писатель" всегда чувствовал либо смешную наивность, либо корыстную ложь.) А стихи сочинять – дело нехитрое. Только стихи, которые я могу написать (и многочисленные их подобия, досягнувшие печати, а то и стяжавшие похвалы) никому не нужны. В первую очередь их сомнительным авторам.

РЖ: Вы сказали, что заниматься критикой стало скучно. Почему?

А.Н.: Скучно потому, что мое дело сделано. Те писатели, которых надо было поддержать, теперь в нормальном положении. Читать их мне не скучно. Но это мое личное дело. Когда-то было важно, напишу я про такую-то книгу или нет. А сейчас я не напишу, так кто-нибудь другой напишет. И вообще я не люблю писать. Был бы богатый – строки бы не написал. А вот преподавать люблю. Всегда только этого хотел. Жалею, что никогда не работал с филологами. Нельзя быть судьей в своем деле, но думаю, что неплохо бы вел спецсеминары, руководил курсовыми и дипломными работами, помогал начинающим войти в историко-литературную науку.

РЖ: А на негуманитарных факультетах литература нужна?

А.Н.: Я не считаю понятие "интеллигентность" устаревшим. Я думаю, что тот, кто говорит по-русски, должен (независимо от профессии) воспринимать всерьез русскую историю, русский язык, в том числе – его прошлом (а не "язык падонкафф"), русскую словесность. Как должен представлять себе "безъязыкие", а потому в меньшей мере привязанные к той или иной почве вершинные явления изобразительного искусства, архитектуры, музыки, кинематографа. Увы, всему научить нельзя. В России историкам не читают курсов словесности, если филологам или журналистам предлагают лекции об изобразительном искусстве, то такие "общие", что, может, лучше было бы без них, историю музыки преподают только музыкантам… Всему, конечно, научить нельзя. Но все-таки университет должен как-то споспешествовать культурному росту своих питомцев. Пока мы берем худшее из западной системы образования: заводим модули, упраздняем сессии. А дать студенту возможность выбора тех курсов, которые ему интересны, мы пока не можем. Хотя еще вопрос, что при такой свободе наш студент выберет. Образование – серьезнейшая проблема. Тут очень много опасностей. И не мне предлагать пути реформирования высшей школы – такого могу нагородить, что сам испугаюсь.

РЖ: Помимо критики вы занимаетесь исследовательской работой?

А.Н.: По своей первой специальности (и, как кажется, по устройству ума и души) я историк литературы. Что преподаванию не претит, а только споспешествует. Если бы моя жизнь складывалась так, как я хотел бы, никакой критикой не занимался бы. Это не значит, что я не читал бы современную литературу, не значит, что никогда бы ничего на эти темы не написал… Но я бы предпочел получать деньги за то, что делаю лучше. Вышла у меня в 1987 году небольшая книга о балладах Жуковского, есть две очень для меня важные статьи о Лермонтове, в последнее время много занимался Алексеем Константиновичем Толстым, о нем напечатал три работы, хотя придумал больше, но пока не оформил, как следует.

РЖ: Но почему сейчас XX век: Самойлов, Солженицын?

А.Н.: Есть причина глубинная – и стихи Самойлова, и прозу Солженицына я полюбил с первого взгляда (это было очень давно – в 70-е) и потому много и про Солженицына, и про Самойлова думал. Для себя. Дальше – игра судьбы. В 2000 году меня позвали в Таллинский университет на Самойловские чтения (отмечалось восьмидесятилетие поэта). Позвали случайно, дорогу оплачивали, визу давали. Доклад я сочинил в поезде: взял двухтомник, полночи делал выписки. Вскоре мне предложили написать предисловие к выходившей в издательстве "Время" избранному Самойлова "Мне выпало все…". Составлял его старший сын поэта – Александр Давидович, а он в Таллине слышал мой доклад. Тот же доклад лег в основу предисловия. Статья показалась дельной вдове поэта – Галине Ивановне Медведевой. По ее предложению я занялся предисловием к самойловскому тому в Большой серии "Новой библиотеки поэта". А заодно и комментариями – в счастливом соавторстве с составителем книги, замечательным знатоком самойловской текстологии и прекрасным человеком Виктором Иосифовичем Тумаркиным. Вместе мы это и сделали. Комментаторская работа открывает огромные перспективы, возникает множество сюжетов, которые можно подробно развернуть. Что я и сделал в нескольких статьях. И тех докладах, которые должны стать статьями. Надеюсь, что в конце концов книгу о Самойлове я сложу.

РЖ: А с Солженицыным как у вас получилось? Вы были с ним знакомы?

А.Н.: Я дважды видел Александра Исаевича вблизи. Это не называется "был знаком". И совсем не в этом дело. Все, что мне было по силам взять от Солженицына, он мне дал своими книгами. (Которые и меня, внимательно их читавшего, еще наверняка не раз щедро одарят.) Сюжет тут другой. В 1990-м году, когда книги Солженицына двинулись в России, я еще работал в "Литературном обозрении". Хотелось, чтобы журнал помог публике вдумчиво прочесть Солженицына. Мой друг Евгений Александрович Шкловский (тогда он был по преимуществу критиком, звездный час его замечательной прозы пришел много позже) и я придумали такой план: во второй половине года в каждом номере печатать статьи разных авторов, посвященные разным сочинениям Солженицына. План был принят главной редакцией, хотя и с отчетливым скепсисом: "Зачем о нем столько? Надоест ведь. И сами вы не выдержите". Однако выдержали. Все представили. (Только на "Октябрь Шестнадцатого" автора не нашли.) О "малой прозе" написал Александр Архангельский, о "Раковом корпусе" – Шкловский, об "Августе Четырнадцатого" – Владимир Потапов (в ту пору один из самых ярких и успешных "молодых" критиков – все мы тогда были "молодыми"; позднее Потапов это дело оставил), а о "В круге первом" и "Марте Семнадцатого" – я. Это были первая и последняя статьи нашего коллективного цикла. ("Апрель Семнадцатого" еще не вышел.) Сколько я знаю, статьи эти дошли в Вермонт, к Александру Исаевичу. Позднее, работая в газетах, я старался писать о Солженицыне всякий раз, когда случался "информационный повод". (В частности, опубликовал в "Независимой газете" довольно большую статью о российской публикации "Теленка" и только что появившимся "Апреле Семнадцатого"; там же полемизировал с Александром Агеевым (невероятно талантливым критиком, позднее моим добрым товарищем, увы, безвременно ушедшим в прошлом году) о мировоззрении Солженицына.) Вероятно, поэтому, когда Александр Исаевич вскоре по возвращении в Россию читал в РГАЛИ еще неопубликованный тогда рассказ "Абрикосовое варенье", меня пригласили на это чтение. Тогда я видел его не на экране в первый раз. Во второй – 5 июля 2005 года, в Троице-Лыкове, когда издательство "Время" подписывало договор на издание тридцатитомного Собрания сочинений, в котором мне были доверены сопроводительные статьи к четырем Узлам "Красного Колеса". Три из них Александр Исаевич читал. В связи со статьями об "Августе…" и "Октябре…" разговаривал со мной по телефону. Замечания были очень доброжелательными и конструктивными, иногда – редакторскими в лучшем смысле, иногда – корректирующими мои интерпретации. После статьи о "Марте…" (сдана была весной 2008 года) суждения Александра Исаевича мне передала Наталия Дмитриевна. Статья об "Апреле…" все еще в работе, хотя сдать ее давно пора. Думаю, имеет смысл свести эти четыре работы в книгу – опыт прочтения "Красного Колеса".

РЖ: О ком бы хотелось написать кроме Самойлова и Солженицына?

А.Н.: Да ведь говорил уже, что занимаюсь А.К. Толстым. Долго мечтал написать о трилогии Тынянова, сосредоточившись на "Пушкине", на мой взгляд, романе прекрасном и до сих пор толком не прочитанном, едва ли не самой недооцененной русской книге ХХ века. Но это едва ли получится – есть всякие сторонние факторы.

РЖ: А учебник не хотелось бы написать?

А.Н.: Очень хотелось бы, университетский. Смешно сказать, но в нескольких томах. От Карамзина до Солженицына. Ясного и объемного изложения истории новой русской литературы у нас нет. Почти про каждого значительного писателя написаны серьезные (иногда прекрасные) монографии и статьи, но иные из них для студента сложны (слишком филологичны, кажутся завязанными на частностях), иные – труднодоступны, и все худо меж собой стыкуются. Необходимо подвести итоги сделанного нашими учителями и сопластниками, суммировать то лучшее, чем почитаемые коллеги и сам я руководствуемся в своих лекциях, выстроить более-менее логичный сюжет. Такая работа не может выполняться бригадой "узких специалистов". Идеально тут содружество двух-четырех единомышленников, принимающих одну ценностную шкалу и умеющих внимательно и без ревности слушать друг друга. Сложиться, конечно, может по-разному, но о "своем" (не столько по авторству, сколько по соответствию идеалу), учебнике я много думаю.

РЖ: Вы более десяти лет работали в ГИТИСе, а потом перешли в ГУ-ВШЭ – экономический вуз. Где лучше?

А.Н.: Процент халтурщиков и работников среди студентов повсюду одинаков. Филфак МГУ и истфил РГГУ, судя по рассказам коллег, в этом плане ничем от прочих учебных структур не отличаются. Курсы и требования разные, а ответственно относятся к делу все те же 10–15 процентов аудитории. Я в нашей гуманитарной области знаю одно исключение – студенты, работающие при кафедре русской литературы Тартуского университета, кафедре, созданной Юрием Михайловичем Лотманом и Зарой Григорьевной Минц. Вот там – особенно на старших курсах – процент бездельников и случайно заглянувших решительно ниже, чем где бы то ни было. Поступают туда зачастую юноши и девушки, очень скверно подготовленные. (Положение русских школ в Эстонии не сильно отличается от их положения в русской провинции. Исключения есть всюду, но не о них речь.) Но эти самые люди растут буквально на глазах. Те, кто остается в магистратуре, как правило, действительно связывают себя с наукой. Что-то зависит от общеуниверситетского духа, но много больше – от преподавателей. Они не только умом, но и сердцем знают, что работают на кафедре Лотмана. Так и работают. Это мои друзья, о трудностях, с которыми они сталкиваются, я прекрасно знаю. И все равно, как ни приеду (на конференцию, хоть "взрослую", хоть студенческую, спецкурс читать, оппонировать) – завидки берут.

РЖ:Отойдем от педагогических сюжетов. А почему вы писать не любите?

А.Н.: Мне интересней обдумывать, чем формулировать. Видимо, потому, что я человек не творческий, меня гораздо больше занимает сказанное другими, чем то, что я могу сказать сам.

РЖ: А хорошо, когда творческие люди собой интересуются?

А.Н.: Конечно. Когда есть чем интересоваться. Плохо, когда актуальной оказывается пушкинская эпиграмма. "Хоть впрочем он поэт изрядный,/ Эмилий человек пустой./ – "Да ты чем полон, шут нарядный?/ А, понимаю, сам собой./ Ты полон дряни, милый мой". От этого очень многие беды новейшей – начиная от романтизма – литературы. Слишком много пишущих людей слишком высоко себя ставят. И оказываются на поверку "нарядными шутами". "Полнота" поэта, который кажется "пустым", совсем другая. Только стоит помнить, что без эгоцентризма, без поглощенности собой, без веры в свое значение лирической поэзии вообще бы не было. Но я-то совсем не поэт.

РЖ: Новый "Дневник читателя" выйдет?

А.Н.: Не знаю. Вы спрашивали, всегда ли я во всем уверен – тут как раз тот случай, когда сильно сомневаюсь. Да и не все от меня зависит. Я издательству "Время" глубоко и неизменно благодарен – не столько за шесть моих книг ("Памятные даты" и пять выпусков "Дневника…"), сколько за поддержку очень многих незаурядных современных прозаиков, поэтов, критиков, за служение русской литературе. Дни стоят трудные – если "Дневник…" за 2008 год покажется издателям излишеством или обузой, хорошо их пойму. Тем более что еще осенью думал: пора остановиться, год отчетливо неурожайный, сам скорее "исполнял обязанности", чем вкалывал… А сейчас кажется, что какие-то смысловые контуры в заметках 2008 года прорисовываются, что какая-то новая картинка все же складывается… Поживем – увидим.

Беседовали Ольга Цыкарева и Кира Eгорова

       
Print version Распечатать