Князь Петр Андреевич Вяземский – одна из наиболее изученных фигур в русской общественной и интеллектуальной жизни 1810-х – 1850-х гг., причем подобное положение во многом было создано уже его собственными усилиями, продолженными трудами семейства (сына, князя Петра Петровича, и мужа внучки – графа Сергея Дмитриевича Шереметьева), выпустившего «Полное собрание сочинений», а в начале XX века – помимо журнальных публикаций – организовавшего издание «Остафьевского архива» (в составе которого вышли пять томов, причем последний – в 2-х выпусках). И в советский период его фигура оказалась приемлемой для изучения – впрочем, преимущественно в рамках исследований литературоведческих, сосредоточенных на 1810-х – 1820-х гг., а изобретенная в начале 1930-х годов Дурылиным формула «декабрист без декабря» [1] позволила без напряжения включить Вяземского в круг dii minores «пушкинской» поры.

Противоположная тенденция, обнаружившаяся в исследованиях последних десятилетий, склонна вписывать Вяземского в рамки «бюрократического либерализма», видя его служебную карьеру как типическую, вариант схемы, общей для целого ряда его друзей, товарищей и знакомцев, наиболее яркими примерами которой выступают в таком случае фигуры Д.Н. Блудова, Д.В. Дашкова, С.С. Уварова и, отчасти, В.А. Жуковского и А.И. Тургенева. В принципе, это можно рассматривать как продолжение подхода, апробированного в советском литературоведении (преимущественно с 1960-х гг.), когда первые три персонажа описывались как «ренегаты», переметнувшиеся в правительственный «лагерь» или вынужденные – при ужесточении ситуации, поставившей перед ними необходимость ясного выбора – обнаружить те предпочтения, которые были свойственны им изначально, тогда как два последних избегали резких оценок в силу того, что не являлись в николаевское царствование значимыми фигурами центральной администрации [2].

Особенность Вяземского в том, что он пытался найти другой путь, иной выход из сложившейся ситуации - к чему его подталкивала, впрочем, не только сформированная позиция, но и объективная невозможность избрать один из вариантов, реализованных сотоварищами. Служба его началась блистательно, назначением в 1818 г. в Варшаву, в канцелярию к Новосильцеву, где он вошел в число основных работников по составлению «Государственной уставной грамоты Российской империи», занимаясь переводом ее на русский язык, т.е. фактически поставленный перед задачей выработки соответствующего политического языка («метафизического», по словам одного из корреспондентов). В 1829 г. Вяземский писал, вспоминая то время: «Вступление мое <…> в новую сферу, новые надежды, которые открылись для России в речи Государевой, характер Новосильцева, лестные успехи, ознаменовавшие мои первые шаги, все вместе дало еще живейшее направление моему образу мыслей, преданных началам законной свободы, началам конституционного монархического правления, которое я всегда почитал надежнейшим кормилом царей и народов» (Вяземский, 1879: 86). Он удостоился чести доставить в Петербург императору французский текст и перевод «Уставной грамоты» и получасовой аудиенции у Александра I, где давал личные объяснения по представленному проекту. Но чем дальше шли дела, тем больше он разочаровывался и в императоре, и в своем начальстве, и в той политике, одним из деятелей которой он принужден был являться – причем, по «нервическому своему характеру», не скрывал своих мнений не только от ближайших эпистолярных собеседников, но и в некоторой степени демонстрировал их публично, в варшавском обществе. В написанной для себя записке 1819 г. (археографически поименованной как «Социально-экономический трактат») он констатировал – прямо не называя – итоговую ситуацию александровского правления: «…следуют указ за указом, учреждение за учреждением. Все сие вводит только новые злоупотребления на искоренение старых»; «все, что остается от прежней силы, употребляется чинами его на то, чтобы губить и вытеснять друг друга», дела же идут «по меркам частной выгоды. И сообразно с ней» (цит. по: Акульшин, 2001: 115), а летом 1820 г. писал А.И. Тургеневу: «Хоть сто лет он [т.е. Александр I] царствуй, царствование его кончится паром и только» (Остафьевский архив, т. 2, стр. 56). Но любые оценки что императора, что Новосильцева, что еще кого-либо из сановников того времени, даваемые Вяземским, не сравнятся с тем гневом и омерзением, что вызывала фигура великого князя Константина Павловича, командующего польской армией и фактически главного лица в Варшаве в делах управлении Польшей:

«Самовластие во всей своей дикости нигде так не уродствует, как здесь; Павел, исступленный, казнил, но не любовался в уничтожении своих жертв. Здесь преподается систематический курс посрамления достоинства человека, и, кто успешно выдержит полный опыт, тот смело может выдавать себя за отборного подлеца и никакого соперничества в науке подлости не страшиться» (письмо к А.И. Тургеневу от 30 января 1820 г. – Остафьевский архив, т.2, стр. 150).

В «Моей исповеди», отправленной императору через Жуковского в феврале 1829 г., Вяземский писал в оправдание: «Письма мои, сии верные, а часто и предательские зерцала моей внутренней жизни, отражали сгоряча впечатления, коими раздражала меня моя внешняя жизнь. Письма мои с того времени находились под надзором» (Вяземский, 1879: 91 – 92). – Ситуация разрешилась совершенно неожиданным для Вяземского образом: множество раз с 1818 года задумываясь об отставке – и раз за разом откладывая решение, он получил ее в апреле 1821 г., когда находился в отпуске в Москве. Его непосредственный начальник Новосильцев извещал, что Вяземский уволен со службы с одновременным воспрещением возвращаться в Варшаву. Принятое императором решение было жестом, знаменующим закрытие всех перспектив по службе – мысля себя как «равного» в дворянской чести, Вяземский был попросту выгнан со службы. Александр Булгаков писал брату Константину в Петербург 8 июня 1821: «[…] я очень люблю Вяземского, он честный и добрый малый, но очень ветрен и неосторожен. Мы были на одном обеде в Варшаве, гости разошлись на два мнения и спорили горячо. С одной стороны были Волков, я, Нессельроде, адъютант цесаревича Моренгейм и другие, а с другой стороны – несколько поляков и Вяземский, который защищал избрание в депутаты известного режисида Грегура [3]. Мы и тогда говорили Вяземскому, что не место было тут (в трактире) так вольно изъясняться, а он отвечал: «У нас бывает это всякий день безо всяких последствий»» (Братья Булгаковы, 2010: 87) - а на следующий день пояснял: «Ты давно это пророчил, любезный брат; да и я ему то же говорил в последнее его пребывание в Москве, упираясь и на одно письмо его ко мне, очень вольно и необдуманно писанное; он все не соглашался и повторял: «Дай мне прочесть письмо это; там ничего нет, в чем можно бы меня упрекать!» Ты читал это письмо, кажется, и [А.И.] Тургенев, и оба вы негодовали на Вяземского, но все это горчица после ужина. Он не хотел вовремя остеречься и попал впросак» (Братья Булгаковы, 2010: 88). Благоразумный и умеющий уживаться со всеми Александр Булгаков писал брату: «уверен, что он себя со временем оправдает, но неприятность уже сделана» (Братья Булгаковы, 2010: 88), однако Вяземский воспринимал ситуацию совершенно иначе – не как ту, где ему надлежит оправдываться, а как оскорбление, на которое надлежало ответить как подобает: по получении известия о своем увольнении он отправил «прошение на Высочайшее имя об отставке из звания камер-юнкера», в чем, впрочем, успел быстро раскаяться, но «сей крутой и необыкновенный разрыв со службою запечатлел в глазах многих мое политическое своеволие» (Вяземский, 1879: 94).

Даже в «Моей исповеди», адресованной императору и ставящей своей целью оправдать себя в глазах Николая, Вяземский настаивает на своей свободе как частного лица (идя на уступки и соглашаясь о недопустимости тех суждений и оценок, которые он допускал в своих письмах, будучи на службе) – и на безответственности суждения, тогда как карать можно только за деяние: «Со времени моей отставки, не принадлежащий уже к числу исполнителей мер правительства, я полагал, что могу свободнее и безответственнее судить о них. К тому же, что есть частное письмо? Беседа с глаза на глаз, род тайной исповеди, сокровенное излияние того, что тяготит ум и сердце. Когда исповедь становится делом? Тогда, когда открывает умыслы, готовые к исполнению. Но если исповедь ограничивается одними мыслями, одними впечатлениями, преходящими как и самые события, то можно ли искать поводов к ответственности в сей исповеди, так сказать не облеченной в существенность? […] Одно нарушение тайны писем, писанных не для гласности, составляет их вину и определяет меру их ответственности; но нарушение оных совершается против воли писавшего: как же может он за них ответствовать?» (Вяземский, 1879: 103). – Даже в 1829 г. изъясняясь подобным образом, Вяземский ранее, в 1820-е принципиально отказывается «понимать» то, что «понимают все», настаивая на праве и своей свободе делать то, что не подпадает под законное воспрещение, действовать в отношении других лиц и ведомств не в соответствии с «заведенным порядком», а так, как действовать предписано законом. Особенно показателен его спор с А.И. Тургеневым и В.А. Жуковским зимой 1822/23 г., возникший в связи с цензурным запретом статьи Вяземского. На действия цензора (А.И. Красовского) Вяземский написал жалобу, адресовав ее в Главное правление училищ, основываясь на ст. 40 Устава цензурного – каковую и переслал в Петербург через Сергея Тургенева его брату для подачи в Правление. 2 января 1823 г. А.И. Тургенев отвечал: «Жуковский прочел и письмо, и прошение, которого подать нельзя; первое потому, что в Главное училищное правление прошений не принимают: это есть совет министров – и более ничего. Нужно написать к самому министру, хотя и на гербовой бумаге; о том, что один ценсор пропустил то, что другой запретил – не упоминать, ибо это повредит одному без пользы общей» (Остафьевский архив, т. 2, стр. 293), на что Вяземский писал:

«Прочти Устав ценсурный и ты увидишь, что можно и должно относиться к Училищному правлению в случае жалоб на ценсоров. Поищи хоть в архиве этот Устав, и ты увидишь, что я прав. <…> Министру мне писать не следует, ибо Устав не ту дорогу указывает; могу писать к нему после, dans l’absence d’autres moyens judiciaires [4], ибо в Уставе не сказано, где жаловаться на решение Правления училищ. Тут я могу требовать дополнения, опираясь на том, что в взысках прав гражданина на собственность бывают апелляции на решения низших инстанций. Могу доложить министру, что собственность ума – также собственность, коею пользоваться можно, соглашаясь с существующими постановлениями и узаконениями; доложить ему, что в Уставе ценсурном предписываются не только права для ценсора, но заключаются также и права гражданства автора в республике словесности, и прочее. Но это все должно идти своим чередом. Ты так насмотрелся на искателей по побочным дорогам, что и меня туда своротить хочешь. Министр имеет полное право не отвечать мне, ибо должно мне будет начать с извинения, что отношусь к нему; с Училищным правлением говорю решительно, свысока, верхом на статье ценсурного Устава. О том, что одна пиеса непропущенная напечатана с одобрением другого, должно непременно упомянуть. Я хлопочу не о Бирюкове и не о Красовском, а о том, чтобы показать, что ценсура у нас руководствуется нелепыми причудами. <…> Мне также о Карамзине говорить нечего [5]: дело обо мне, об авторе, коего притесняют в законном употреблении воли» (кн. П.А. Вяземский – А.И. Тургеневу, письмо от 7 января 1823 г. – Остафьевский архив, т. 2, стр. 294 – 295).

Вяземскому удалось настоять на своем – жалоба была не только передана в Главное управление, но и рассмотрена им, по итогам рассмотрения отказав Вяземскому в удовлетворении его просьбы – и, разумеется, не став входить в рассмотрение вопросов о правилах, коими руководствуются цензоры и о пределах их власти и правах авторов (Акульшин, 2001: 93).

Жить без службы было затруднительно – и потому, что сферы для общественной деятельности и интересов вне государственных занятий практически не существовало (она появится в сколько-нибудь значительном объеме только в конце 1850-х гг.), и потому, что расстроенное состояние требовало найти источник дохода – а таким вновь оказывалась государственная служба. Через приятелей Вяземский пытался отыскать себе место, однако безуспешно: в письме Г.А. Римскому-Корсакову в 1828 г., после отказа в зачислении на службу [6] с демонстративной формулировкой от императора, переданной через А.Х. Бенкендорфа («не может вас определить в действующую против турок армию по той причине, что отнюдь все места в оной заняты»), Вяземский замечал – в свойственной ему стилистике, унаследованной от французских моралистов и острословов:

«Матушка Россия, как настоящая матушка, не спускает с глаз детей своих и при каждом случае чувствуешь, что матерая лапа ее так и лежит у нас на плече» (цит. по: Акульшин, 2001: 160).

Недоброжелательное внимание властей сопутствовало Вяземскому – он не мог поступить на службу, не мог издавать журнал, встречал постоянные цензурные препятствия, не мог выехать в заграничное путешествие: ему не было места в России, но одновременно его не выпускали из нее. В ответ на сетования А.И. Тургенева о разлуке с братом Николаем Вяземский писал: «Мы все изгнанники и на родине. Кто из нас более или менее не пария? А лучше быть парией под солнцем, чем под дождем и снегом» (Остафьевский архив, т. 3, стр. 143).

Преполовинив жизнь, Вяземский уже не может себе позволить не заботиться о своей репутации в глазах общества и правительства – не ради себя, но ради своего семейства, ответственность за будущность которого все более тяжело ложится на него, осознающего себя обязанным обеспечить его положение не худшее, чем было в свое время обеспечено ему отцом:

«Когда лета мои позволяли мне беспечно ограничивать свое будущее в самом себе, я был равнодушен к неприятностям и настоящего; но ныне, когда звание мое отца семьи и годы возрастающих детей моих обращают мое попечение на участь, их ожидающую, столь неминуемо зависящую от моей, я уже не могу позволить себе равнодушно смотреть, как имя мое, выставленное на позорище, служит любимою целью и постоянным игралищем тайных недоброжелателей, безнаказанно промышляющих моей честью» (письмо к кн. Д.В. Голицыну, 1828 – Вяземский, 2003: 589)

Защищенный на тот раз от клеветы усилиями Д.В. Дашкова, находившегося в Дунайской армии при императоре, Вяземский идет на шаг, значимость которого можно вполне оценить, лишь помня о его гордости и понятиях о чести – он пишет «Записку о князе Вяземском» (перевод которой, отредактированный еще самим Вяземским, уже после его смерти выйдет во 2-м томе «Полного собрания сочинений» под заглавием «Моя исповедь»), которую через Жуковского адресует императору. Ответа ему придется дожидаться более года: власть не торопится принимать решение, «выдерживая» Вяземского на своеобразном «послушании», а затем, в начале 1830 г., ему неофициально дают понять о необходимости извиниться перед великим князем Константином Павловичем, которому, презираемому, Вяземский не счел возможным сделать визит, покидая Варшаву в 1821 г. Ему пришлось переступить через себя и в марте 1830 г. отправить в Варшаву соответствующее письмо с выражением чувства «глубочайшего сожаления» в «необдуманных поступках и заблуждениях» (Акульшин, 2001: 166 – 167). 14 апреля 1831 г. последовало Высочайшее дозволение князю Вяземскому вновь поступить на службу.

Отличие Вяземского от его сотоварищей – Киселева, Блудова или Дашкова – в том, что тех не пришлось долго и целенаправленного «ломать»: они оказались готовы после некоторых внутренних сомнений и неопределенности, стать теми, кем быть от них требовалось. Князь Петр Андреевич, напротив, долго отказывался «понимать»: даже в 1830-е, служа по министерству финансов, он позволял себе судить не по общей мерке – так, пытаясь помочь Ив. Киреевскому в деле о закрытии «Европейца», он указывал на то, что закрытие журнала за статью, прошедшую цензуру, разрушает правовой порядок – и вводит неопределенность в самое дело цензурирования, нарушая правила ответственности автора и издателя (Вацуро, Гиллельсон, 1986: 132 – 133). Но его учили – настойчиво и методично. Так, в 1833 г. Вяземскому случилось пошутить по поводу петербургского грандоначальника П.К. Эссена, возведенного в графское достоинство в тот год, когда в Петербурге участились пожары. Вяземский отметил, что «следовало бы по справедливости его пожаловать не графом, а князем Пожарским» (гр. П.А. Толстой – А.А. Муханову, письмо от 12 июля 1833 г. – цит. по: Акульшин, 2001: 202). Шутка, ставшая известная императору, привела к тому, что Николай I отказался присваивать Вяземскому следующий ему по службе чин и высказал сомнение в целесообразности пребывания его на государственной службе. Весь в долгах, обремененный большим и болезненным семейством, Вяземский смог добиться своего оставления на службе лишь ценой униженного письма А.Х. Бенкендорфу. И Вяземский, хоть и медленно, но научится: в 1836 г., например, реагируя на закрытие «Телеграфа» без ссылок на законы о цензуре, а став товарищем министра просвещения, будет давать свои неофициальные указания – «в частном порядке», не вступая на почву законов, «между собой» и «как принято». К чести его надобно сказать, что оказался он одним из самых «неспособных учеников» из круга своей юности – позволяя себе некоторую свободу мыслей и чувств, но поверяя их уже не письмам, а записной книжке:

Запись от 1844 г. – «Одна моя надежда, одно мое утешение в уверении, что он и они увидят на том свете, как они в здешнем были глупы, бестолковы, вредны, как они справедливо и строго были оценены общим мнением, как они не возбуждали никакого благородного сочувствия в народе, который с твердостью, с самоотвержением сносил их как временное зло, ниспосланное провидением в неисповедимой своей воле. Надеяться, что они когда-нибудь образумятся и здесь, безрассудно, да и не должно. Одна гроза могла бы их образумить. <…> И в политическом отношении должны мы верить бессмертию души и второму пришествию для суда живых и мертвых. Иначе политическое отчаяние овладело бы душою» (Вяземский, 1963: 283).

Библиографический список:

Акульшин П.В. (2001) П.А. Вяземский. Власть и общество в дореформенной России. – М.: Памятники исторической мысли.

Бондаренко В.В. (2004) Вяземский. – М.: Молодая гвардия.

Братья Булгаковы (2010): письма, в 3 т. Т. II: Письма 1821 – 1826 гг. – М.: Захаров.

Вацуро В.Э., Гиллельсон М.И. (1986) Сквозь «умственные плотины»: Очерки о книгах и прессе пушкинской поры. – М.: Книга.

Вяземский П.А. (1879) Полное собрание сочинений, в 12 т. Т. II. – СПб: Типография М.М. Стасюлевича.

Вяземский П.А. (1963) Записные книжки (1813 – 1848) / Изд. подготовила В.С. Нечаева. – М.: Изд-во АН СССР.

Вяземский П.А. (2003) Старая записная книжка. 1813 – 1877. – М.: Захаров.

Остафьевский архив (1899) князей Вяземских. Т. 2: Переписка кн. П.А. Вяземского с А.И. Тургеневым. 1820 – 1823 гг. – СПб.

Остафьевский архив (1908) князей Вяземских. Т. 3: Переписка кн. П.А. Вяземского с А.И. Тургеневым. 1824 – 1836 гг. – СПб.

[Шереметьев С.Д.] (2005) Мемуары графа С.Д. Шереметьва, в 3 т. Т. 3 / Сост. К.А. Ваха и Л.И. Шохина; подгот. текста Л.И. Шохина. – М.: Индрик.

Примечания:

[1] В чем он совпал с точкой зрения целого ряда властных лиц первых лет николаевского царствования, рассматривавших Вяземского как лицо «причастное» к «заговорщикам», не привлеченное к заговору лишь по причине собственной «бесхарактерности».

[2] Отличие от советского канона будет, помимо прочего, заключаться в том, что теперь Пушкин не противопоставляется тому же Уварову или Блудову, а его путь осмысляется как родственный им.

[3] Аббат Грегур, Анри Жан-Баптист (1750 – 1831), депутат Конвента, один из первых подавших мысль о суде над королем (однако, на самом суде подав письменное мнение – по причине отсутствия в Париже – в пользу осуждения короля, но против смертной казни). Спор, о котором идет речь в письме А. Булгакова, вызван скандалом вокруг избрания Грегура в 1819 г. от Гренобля в Палату депутатов – когда легитимистская пресса возмущалась этим событием, как избранием «цареубийцы». Выборы были кассированы по повелению Людовика XVIII.

[4] «в отсутствие других правовых средств» (фр.).

[5] Запрещенная статья была ответом на критику Карамзина, напечатанную в «Вестнике Европы».

[6] По протекции П.Д. Киселева, в то время начальника штаба 2-й армии, действовавшей на Дунае в военную компанию 1828 г., предлагавшего Вяземскому место по гражданской части.

Иллюстрация: П.Ф.Соколов. Портрет князя П.А.Вяземского. 1824.