В Театре на Страстном проходит очередной элитарный, как выразился Александр Калягин, фестиваль SOLO. Действительно, очень представительный фестиваль в этом году, да и смелость в дефиците всегда, ведь выйти на сцену одному сложно – некуда спрятаться. Один на один с публикой – неравный поединок. Публику не проведёшь, она тебя не только голым видит, но даже насквозь. Играть надо кого-то, но самого себя не спрячешь за актёрский ансамбль, сценографию, реквизит и режиссёрские озарения.

Хищник, хитник, похититель мыслей богов, передающий их созерцателям, то есть зрителям. Притом вор зрительского внимания, заводила оргий, предводитель тёмных (давно непонятных) мистерий. Кто он? Предположим, что возможен теперь такой странный мутант, Сатир и Меркурий одновременно. Муза трагедии Мельпомена, дочь Зевса и Мнемозины, мать сирен, породила нового монстра, в хорошем смысле. Но если не говорить красиво, а говорить серьёзно, то можно процитировать весь последний номер журнала «Театр», посвящённый тотальной мутации театра именно в сторону древнего «гностицизма». Это не то, чем занимались ересиархи Карпократ и Василид, но, по сути, попытка заставить зрителя думать над тайнами бытия. Ну, или хотя бы осознать наличие таковых.

Современные театральные «гностики и стоики» категорически не развлекают зрителя сладкими, острыми и пряными зрелищами, но пытают зрителя мучительными вопросами. Это центральный аспект постдраматической, так сказать, театральной реальности. Никогда не угнаться театру за средневековым общественным развлечением, снаффом, когда зрители не театры заполняют, а лобные, головоотсекательные и вешательные места. «Театр жестокости», как и предположил Арто, возможен только в каждой отдельной зрительской голове.

Но понятно и другое, что всякие «расчеловечивающие» бытийности 20-го века делают всё нынешнее, насквозь «посттравматическое» зрительское сознание готовым к восприятию «новых форм», в чеховском смысле. Есть «Чайка» на фестивале, предельно сконцентрированная на «новой форме», поэтому рекордно пятнадцатиминутная. Выступил Пётр Мамонов со своими минималистскими андерсоновскими сказками, горьким пересмотром своей жизни. Впервые на арене Театра на Страстном западно-восточные корифеи - Боб Уилсон и Важди Муавад. И все они владеют древней техникой «сдвига точки сборки» зрителей. Как ни назови, важно то, что это не развлечение, а вовлечение, не попс, а чистый хард-рок. Роковые театральные события, влияющие на сознание созерцающих. Хочется в это верить.

Рассмотрим, и для нашей темы этого достаточно, два чрезвычайно характерных, показательных представления первых дней фестиваля. Оба 2009 года рождения, оба таковы, что возвращают зрителя, объевшегося технократическим, пласмассовым, попкорновым счастьем, куда-то туда, где надо ужасаться сквозь смех и отключать рассудок ради настоящей мысли. Это не метафоры. Эти «оба» не исключение, а элементы общего мирового тренда, потока нового гнозиса, пробудившегося на руинах древних традиций и обрушившегося на головы городских интеллектуалов, то бишь театральных зрителей. Здесь надо ещё учитывать, что по сравнению с кино-теле-гаджето-зрителями, настоящие театралы – замкнутая, секретная, эзотерическая секта. Это не воспалённая мечта сектоведа, это реальность театральных фестивалей. Это те, кто понимают, что (по словам Эрнста Юнгера в романе «Эвмесвиль») к началу третьего тысячелетия появились актёры нового типа, оставившие психологию позади. К примеру, в ранних зонгах Мамонова, насквозь бытовых, всё равно можно было услышать какой-нибудь культ Митры, но только не психологию. «От бизоньих глаз темнота зажглась, а в моём дому завелось так-ой-е!».

Итак, SOLO в Театре на Страстном открыл итальянский лицедей Антонио Рецца, вместе с Флавией Мастреллой срежиссировавший и исполнивший моноспектакль «7-14-21-28». Что значат эти цифры? Есть у Антонио эпизод, где он скачет этакой 52-летней веселушкой, честной давалкой, приговаривая разнообразные числа, смысл которых – вступить в стэнд-ап-контакт со зрителями. Числа - этапы взросления или возраст внебрачных детей поскакушки-поб*душки, неважно. Важно, что, в общем и целом - аппенинский комик заставил вздрогнуть холодную, тяжёлую и сырую московскую публику. Ещё два-три таких представления – говорил Рецца, - и всё, вы бы попались.

Резвость мимики и жестов жилистого комика зашкаливает. Непрерывный шквал итальянских воплей и движений плохо усваивается москвичами, уши в наушниках закладывает от попытки всё рас-слышать. Приглушённая ураганом Рецца бабушка в первом ряду на весь зал гаркнула – чё-то один шкрип в ушах, чё он там балаболит? Там было что слышать – автор и исполнитель смешал комедию дель арто с мозг-взрывающим абсурдизмом, приправив довольно острыми наблюдениями за «Squadra Azzurra» итальянских психотипов. Эта голубая сборная команда выглядела так: мальчик на качелях и его папаня одновременно, рабочий завода, депутат, 52-летняя веселушка, невесто-жених, хромой баварский принц с принчипессой и принчипёнком и ещё десяток других. Даже пародия на японский театр «Но» была. А в чём смысл?

Внешне, по форме исполнения gags Рецца выглядели суетливой имитацией настоящей пантомимы, но, по какой-то причине, точно показывали тотальную смешную глупость человека, невероятную несерьёзность, легковесность всех его жизненных коллизий. А вот содержание филиппик, смысл воплей вводил зрителей в довольно-таки тяжёлый, трагический контекст. Антонио зацикливал до полного изнурения зрителей фразу «эй сержант» офицера полиции водителю эвакуатора за секунду до их лобового столкновения. И сделал вывод – лучше всмятку, чем пытаться изменить неизбежное за секунду. Машина судьбы ужасающа. Итальянские рабочие ищут какую-то тряпку вслепую, на завод падает самолёт, они продолжают искать. Не потому ли жигули-копейки до сих пор ездят? Дети в трэш-гэгах Антонио такие же, как у Хармса. Хуже только старухи.

В чём метод? Смысл абсурдности бытия невербален, требует остановки рассудка, «сноса крыши», отказа от бюргерского самодовольства. Это комику удалось сделать абсурдистскими скетчами, но это только «предварительные ласки». Дальше – попытка провала в без-стыдный, гомерический, безумный, по-древнему карнавальный финал. Скуадра адзурра аппенинских психотипов оказалась неизбывно голубой. Такой уж наступил этап мирового стэндапа, что средневековый Орден голубой и алой розы нынче называется по-простому, «Комеди-клаб». Чисто поржать. И действительно, конкурировать с финальным эпизодом «7-14-21-28» только Гарик Харламов мог, если бы осмелился ловить голого Батрутдинова – но кто ж позволит? Итак, Иван Беллависта голым горным козликом улепётывал от Антонио, изображавшего хромого немецкого принца. Бежал, пугливо подскакивая, прикрывая причинно-следственные места руками. Был гэг про свадьбу чижика с пыжиком, про картину с Мадонной, но самой скабрезной и гомерически смешной оказалась финальная гонка «на выживание», по кругу, с ловлей сетью голого фавна голым же немецким принцем.

На самом деле Рецца намекал на очень древние, очень тёмные, простонародные оргиастические сатурналии, на забытые ритуалы первого театра, так сказать. Почему намекал, просто действовал, оставив всякую психологию позади. Что-то вампирическое было в сатире-Рецца, в его мелких перебежках, скачках, подпрыгиваниях в красных сапогах: девушка в седьмом ряду смеялась, хохотала, истерически-болезненно охала, попалась. Но если Антонио попросит вдруг гражданства РФ, депутаты дадут пачпорт, а потом дадут пять лет за пропаганду. Лучше бы голый Антонио за голой нимфой с сетью гонялся, вот что я вам скажу. Голый завтрак. А, в общем и целом, браво!

«Злой спектакль», апофеоз минимализма, поставленный для статной рижанки Татьяны Бондаревой Алексеем Янковским, знаменит не только феноменальным текстом Клима, но самым мощным воплотителем этих текстов за последние годы, Татьяной Бондаревой. Кто видел Клима, инициирующего актёров своим «нулевым ритуалом», дервишно-хлыстовским кружением, в 1990-х годах, в знаменитом «эзотерическом» подвале на Каретном переулке? Это там, где провели детство, в разные времена, Высоцкий и Мамонов. Почти никто не успел увидеть ранние эксперименты Клименко, а Татьяна Бондарева - вот она, освоила пространство Боярских палат так, что уже её гулкие шаги через древнюю кирпичную аркаду создали завораживающий импульс восприятия текста. То ли гений этого места, то ли чутьё Клима к древнему гнозису, то ли строжайшая «иероглифика» рижской актрисы привели к тому, что из этого нового места театральной силы никому не хотелось уходить.

В Боярских палатах СТД сферическая, отдающаяся в ушах особой вибрацией, акустика. Каждое слово Бондарева произносила как последнее в жизни, литургическое, предельное слово. Этим наработанным качеством недавно, в «Лире», сполна «пользовался» Константин Богомолов, давший ей роль Ницше. И вот, опять мужская роль, перпендикулярная даже к Ницше. «Узнали? – пауза – не узнали? – пауза – поняли? – пауза – не поняли?» – пение, не говорение. Славянский Иуда, вернее, шизофреник Кириллов из «Бесов», в которого перевоплотился Иуда – вот кто выступил в пещере кирпичных сводчатых палат.

Эффект поразительный. Здесь рассудок отключался не мимезисом, не хохотом, а ритмом вонзающихся слов, каждое из которых норовило стать иероглифом, идеограммой. Притом Иуда этот – воплощение чистого разума, запредельной гордости и нечеловеческой зависти. Разум, который неизбежно есть чистая шизофрения, раздвоение на себя-спящего и на себя-свидетеля. «Представьте!» - требовал бондаревский Иуда. В какой-то момент я увидел красноватую каменистую лунную дорогу к Масляничной горе и Его, уводящего трёх первых, лучших учеников на ночной дозор, на последнюю молитву перед предательством Иуды и распятием. Но это «бодрствование во сне» ученики провалили, трижды предали.

Клим заметил самое таинственное место Евангелий – синонимичность «заснул» и «предал». Что это такое? Если верить апокрифическому Евангелию от Иуды, если верить прочитавшему его наяву или во сне Климу - только он, Иуда, не заснул. Только Иуда настоящий первый, любимый ученик, принявший поцелуй и первое причастие на Тайной вечере. Поэтому делаем свой, зрительский вывод: Иуда – истинный основатель Церкви, инициатор всех христианских ритуальных таинств, Иуда иерофант мистерий будущего, погружающих в тайну смерти-предательства, в тайну тленной природы человека. Природа? Да, природа в этом тексте ровно такая же, как в фильме «Антихрист» Ларса фон Триера. Текст Клима неумолим – мы все, все себя предаём, заснув там, где надлежит бодрствовать, как Иуде, который вечно следит воспалённым, влюблённым и завистливым глазом за Его молитвой. Поистине темны, совсем пока непонятны мистерии нового века горожанам, спешащим после «Злого спектакля» домой, чтобы достать пиво из холодильника и погрузиться в сериал «Секас в большом городе».

Так что, как говорится, моменты были. Правда, нечто очень мешало патетике произношения евангельских слов, процессу фантазии с закрытыми глазами, моменту концентрации для сдвига в «бодрственный сон». Это нечто - проникшее в высокий образный ряд насекомое, отвратное пугающее недоразумение, которое Клим называет символом человеческого бытования. Может, Клим это сделал намеренно, для активации зрителя раздражением от ломки литургической формы образов, смешением разнокачественных уровней понимания. Этим многие занимались, все абсурдисты, например. Где Иуда и апостолы, а где холливудские триллеры класса Б, гигантские ядовитые тараканы, с которыми сравнивается коварство женщин и бессмысленная всеобщая тяга к смерти.

Вы умираете, торжественно вещает Клим, а ваша любимая даёт вам съесть таракана вместо панацеи, даёт вашему последнему предсмертному воспалённо-яростному взгляду картину чудовищной, коварнейшей, нечеловеческой измены с первым попавшимся мужичиной (феминой). Предательство правит. Таков мир, утверждает Клим и гностики Василид с Карпократом, такова се ля ви, таково «счастье» гнозиса, познания, видения. Нет, неспроста я явственно увидел нечто в поднятой руке актрисы, удерживающей зерно, тон магического слова. Мигнул – и вот ветвь пшеницы, символ Элевзина. Но это было уже в полной темноте.

Конечно, это спектакль даже не для всех «продвинутых» театралов. Задумываться над тайнами Евангелий во время правления мировой секты, имеющей черты позитивного менеджмента, справедливой суверенной демократии и прогрессирующего, бешено нарастающего, взрывообразного изобретательства гаджетов – странное дело. Весь вопрос в том, что считать счастьем.

Фото предоставлено фестивалем SOLO