Горячая пыль

Драгомощенко А. Устранение неизвестного. М.: Новое литературное обозрение, 2013. – 416 с.

«Теория свободного падения свежими окислами цветет на губах, мимо которых проносит нас ветер, и во рту, образуемом церемонией появления одного, второго и третьего в сращении со словом, тогда как воображение прикасается к беззвучно стоящему ветру, втягивающему в свою воронку металлическое веретено с еще большей нежностью, нежели отсутствие мира, льнущее к щеке в солнечном инее». Свобода, вопрос, яркость, речь, исчезновение. Проза поэта Аркадия Трофимовича Драгомощенко, собранная – посмертно.

Любое существование условно. ««Если» - подоплека любого «есть»». Даже постоянному, чтобы оно смогло остаться в постоянно меняющемся мире, надо меняться самому. «Есть – означает неустанную переходность». Мгновение в его переходе в другое – это и есть настоящее, полнота жизни здесь и сейчас. Неожиданная, сложная и трудная. Человек чаще всего ее не видит, отходя в умозрительные (и потому менее беспокойные) прошлое и будущее. «Что нужно, чтобы «проявить» мгновение?» Может быть, речь? Поэзия – «органы, разворачиваемые вовне».

Мы выделяем части, цели и так далее для удобства, но не должны забывать о ненадежности этого. Некто идет на исторический факультет, но потом он пойдет в аптеку, потом за сигаретами. Куда он шел, в конечном счете? Есть ли этот «конечный счет»? «Я пытаюсь представить, что такое институт, и у меня откровенно не получается». Это не скептицизм, а готовность встречи с подвижностью мира. Сомнение в существующем открывает дорогу к нему – в обход наших несомненных готовых клише о нем. Только незастывшее восприятие и способно, не остановившись на обозначении «институт», идти дальше и увидеть что-то еще. Важно незнание и умение его сохранить. Оставить вещи и слову долю случайности – непредсказуемости – свободы. «Незнание, даже условно манифестированное, придает объем жизни, пролегая между иллюзией и убежденностью». И бесплодно прямое называние, дающее лишь обозначение события, а не встречу с ним.

«Ответы, предлагаемые мне памятью или неким подобием знания, то есть привычки к определенным устойчивым сочетаниям понятий, меня ни в коей мере не устраивают». Текст Драгомощенко стремится к подрыву доверия к готовым ответам, к «мнимому продвижению». «Слабость зрения: аналог обобщения в логической операции». Не в силах удержать множество, разнообразие, рассудок принимается обобщать. Но нет единого, и нет окончательного.

Только «смерть – совпадение с собственными границами», равенство себе.

Разговор неотделим от попыток понять, что делает его возможным. Речь Драгомощенко полна вопросов о языке, поэзии, восприятии мира. Речь всегда под вопросом. «Небо за спиной располосовала молния. Я даже склоняюсь к определению – открыла. В данный момент оно мне кажется точнее. Но сколько просуществует данный момент?» Слово ненадежно – но не менее ненадежно и все остальное.

Текст Драгомощенко готов смотреть со многих сторон. «Животное ли глаз? Или же он – плод, ягода, алгебраическое яйцо, не имеющее ничего общего с телесностью? Или же – стена, в которую заключена память?». Но действительно, даже число сторон света «зависит от того, кто и как намеревается взглянуть на это дело» – для птицы сторон шесть, для поезда на рельсах две.

Предметы и события «мало-помалу обретают равенство в законах своего существования и потому относятся ко мне в той же мере, как я к ним. Какого рода эти отношения? Легче всего их будет описать как состояние неустойчивого перемирия». Человек не пытается занять преимущественную позицию. Предмет только и можно увидеть в его многогранности, считая его равным себе. Иначе от него останется только измерение пригодности для чего-то. Стереть себя – способ хоть что-то понять. «Я окончательно хотел бы стать голой функцией буквальной бесцельности. Буквенной безвидности. Я предполагаю даже, что благодаря этому рано или поздно обрету способность быть невидимым или что-то понять в любви». Тяжело вынести взгляд сквозь тебя, взгляд, который к тебе совершенно безразличен. Но иначе начнется лишь игра заинтересованностей, торговля, и не получится выйти навстречу тому, кому (или чему) принадлежит этот взгляд. Нужно понять, что ты – лишь окно. Но в него столько видно. «Именно цепь подобных мгновений исчезновения, неповиновения ведомому и видимому составляет то, во что сливаются их следы, как дыры перфорации сливаются в односложное есть». Мгновения исчезновения себя – моменты встречи с миром. Не отрицание и не утверждение, потому что они лишь относительно персонажа, но – слушание, вглядывание. Чтобы уловить момент перехода, который и есть существование.

Важны внимательность, медленность, подробность. «Промедление – это первое, что необходимо освоить». Медленность обеспечивает объем мгновению, дает проявиться текучести мира. «Терпение медленно превращается в страсть». Подробность меняет мир, делает его прозрачным и проницаемым. «Марля издали дается опыту цельным непроницаемым взору полотном, массивом, но у глаз она пропускает свет, и мир виден сквозь нее». Так человек получает доступ к огромному объему мира. «Фарфор костяным шершнем жужжал у зубов, расщепляя молекулярные сцепления ореховой пыли» - это только чашка с кофе у рта, но «только» здесь неправильно, так как чашка тоже бесконечна. Есть бесконечность взаимных отражений. «Пламя есть эхо смыслов, устремленное к источникам, образованным его же тенью». Взгляд и речь включают вещи в нас, вещи «по прошествии времени становятся проницаемы для взгляда, тела, ума и превращаются в невидимое, волнообразное не событие пламени, существуя в своем парящем отсутствии гораздо более убедительно и явственно, нежели в первые мгновения встречи с ними». Нет никакого окончания, все начинается снова и снова. Есть поток, в который мы вовлечены и выпадаем разве что в смерть. Поток не только сознания, но и мира. Сознания мира – его частей, потому что только частями он и проявляется. И сознания, сознающего себя – как любую другую часть мира. Постоянное соскальзывание в вопросы и связи с чем-то еще. «Я знаю, или же (хотелось бы думать) я по обыкновению не слышу слов: следовательно, так ты поворачиваешься в мою сторону, свет из окна (для кого?) падает на твое лицо, ты слегка (медленней) поднимаешь руку». Постоянные отвлечения. Отказ мысли идти в одну сторону. Человеческая жизнь – и тем более восприятие – непоследовательны, поэтому и в состоянии вместить так много. «Неизвестное не является устранением известного» – скорее его расширением.

Речь позволяет выйти из плена данного места, локальной определенности. «Протянув уже руку к книгам на столе, уже не здесь, а в измороси, на побережье, в коридорах нетрудной ходьбы, но еще тут, еще не окончательно выпрямившись, еще одной рукой сгребая мелочь со стола». Действие предметов умножается языком. «Ни лист сам по себе, коснувшийся твоей щеки в ломаном и неравномерном падении, ни атмосферические явления, ни хрупкое равновесие тумана не могут стать тем, что они есть в совокупности, - мгновением холодного, как укол, освобождения от… ну, скажем, истин».

«Снизу поднимается запах жареного минтая». Все – здесь, не где-то в эфирных областях. Текст Драгомощенко – столкновение дискурсов, диалог стилей, а не персонажей. «Это известно тем, кто плывет в тяжких ночных лодках по горящим водам, тем, кто понимает, что выносной датчик температуры подвержен влиянию потока прохладного воздуха». Мгновенные отклонения от тем – и возвраты к ним. Это похоже на мотив и возврат к нему (с развитием) в музыке. «Если не ошибаюсь, вопрос Витгенштейна состоял в следующем: совпадает ли дыра с собственными очертаниями. Замерзшая креветка, вода по щиколотку, летний снег по ночам. Пожилая женщина улыбнулась и, кивнув на сумки, сказала, что, вот, дескать, так каждый день. Легче всего предположить, что, обращая подобный вопрос к себе, я мог бы спросить – совпадает ли моя смерть с очертаниями моего существования». Рядом с Драгомощенко повествовательная проза, тянущая об одном и том же – монотонные гаммы рядом с симфоническим оркестром. «Я» у Драгомощенко не сводимо к одному лицу порой и в пределах предложения. «Что напоминает мне эта дорога? Она напоминает ему о морозном рассвете, ведущем к вокзалу». «Я» превратилось в рефлективное «он», после чего «она» - тоже, возможно, уже не дорога. Некоторые персонажи одновременно совпадают с автором и чужды ему. «Да, именно я проживаю именно здесь… насколько сегодня в этом вообще можно быть уверенным». Но не условен ли вообще всякий персонаж? «Мы слагались из зеркальных брызг, проточной воды, глиняного ила и тяжелых ночных снов» – но таков состав «нас» только на мгновение. Человек спроецирован в пространство: «за окном шумели деревья и длился сон».

Мир остается открытым в незавершенности, в понимании, что все – иначе, но и сказанное иначе, оно встретит новое «иначе». «Все было так, но совершенно по-другому». Пейзажи сознания, где все рядом и одновременно: «воспетый Гомером электрический вентилятор». В описание английского платья с открытой спиной входят и впечатления человека, встретившего в пустыне смерть и стрелявшего в нее. Но увиденный мир настолько ярок, что происходит кипение, горение, плавление. «И подобно перекиси водорода, вскипающей в алом клекоте артерии, сирень начинает обугливаться в темных прядях ветра, поднимающегося к утру с земли». Мгновение в его полноте и исчезновении. Восприятие мира, близкое к японскому – вещи прекрасны, но непрочны, необходимо успеть их увидеть и полюбить.

Драгомощенко принципиально отказывался придавать какое-то повышенное значение собственному письму – действительно, невелика заслуга смотреть или дышать. Стремился выйти из литературы, быть не писателем, а каждым, кто думает и смотрит (хотя думают и смотрят далеко не все, но тут уж Драгомощенко не виноват). Блуждающие глаза эхо, обращенные к истоку и устью. Между началом и продолжением. Драгомощенко – автор не столько наличного, сколько становящегося. Движения распыления, собирающего все, на что упадет пыль. Меняющего это своей пылью. «Пока отсутствие не вернется его отсутствием, которое он несет в себе, как парус несет в себе ветер».

Фото Александра Тягны-Рядно

       
Print version Распечатать