Фильм архимандрита Тихона Шевкунова "Гибель империи. Уроки Византии", показанный по каналу "Россия" (и мощно перед тем анонсированный), меня, что называется, потряс. Пришел в себя я, только вспомнив доброе, разумное и, конечно, вечное: "Чем чудовищнее ложь, тем охотнее в нее поверят". А вернул душевное равновесие, лишь когда, включив канал "Культура", наткнулся на своего любимого "Иллюзиониста" гениального Йоса Стеллинга. И пока, отходя, я смотрел эту пронзительную Божью притчу о двух братьях, вечную историю Каина и Авеля, мне все мерещилась то святая Византия в образе соблазнительной фокусницы из фильма Стеллинга, то судьбы Востока и Запада в образах двух его несчастных братьев, и, конечно, меня не покидал вопрос - что же все-таки значит этот исторический комикс для народа с нагромождением чудовищных по пошлости параллелей, эти странные байки про разграбленный византийский стабфонд, сбежавших в Рим и ведущих подрывную деятельность против империи олигархов, про иудейский капитал Венеции и Ломбардии, антигосударственную партию и либеральную интеллигенцию, совместно подточивших могущество великой и любимой народом византийской бюрократии?

Пожалуй, ничего подобного по масштабу и напору с полузабытых советских времен мне не доводилось видеть: ни у зараженных гуманизмом позднесоветских геронтократов, ни у расслабленных гедонизмом либералов 90-х... Признаюсь, было чувство, что присутствую при рождении чего-то в нашей жизни еще не бывалого, и еще - чувство полного своего бессилия, потому что - ну как на все это возражать? Бессмысленно...

Рождение идеологии. Всех объединяет ненависть...

В конце ХIХ века один из крупнейших католических ученых, Дж.Гергенротер, заметил, что раскол Церкви приобрел такую мощь, что "человеческое разумение и сила уже не в состоянии его преодолеть". Действительно, перед той тысячелетней ненавистью, настоенной расколом, бледнеют и Ленин с Гитлером, эти мальчишки, затопившие в крови каких-то пол-Европы. Им ли сравниться с тем, пронесенным сквозь столетия, черным пламенем, стирающим с лица земли миры и цивилизации, хранимом как величайшая из святынь в самом заветном тайнике сердца?

Пусть меня простят за чрезмерно поэтический образ, но не могу удержаться и не вспомнить Дантова Люцифера, что с ледяного дна адского озера тремя парами своих крыл гонит ветер вечной злобы сквозь все круги ада, до самой поверхности земли... Ветер, ветер на всем белом свете... Нет, видно, двадцатый век показал еще не все, на что способен человек...

Да еще как-то немного противно было за всей этой ненавистью (в которой есть хоть и смертоносное, испепеляющее, но все-таки чувство) видеть расчет (все эти мерзкие намеки на Путина, Лужкова, Березовского etc), поклоны бюрократии и "народному православию" во главе с Диомидом (и национализмом-то, оказывается, заразил Византию проклятый Рим!).

Быть может, это было рождение новой национальной идеологии (не зря же автора фильма считают чуть ли не духовником Путина)? Упаси Боже, конечно. Но вот в чем сомневаться не приходиться: ба! да ведь нам представили те самые чаемые Основы православной культуры! Надеюсь, каждый это оценил по достоинству?

Оставалось лишь благодарить мудрого старину Стеллинга и канал "Культура", спасших меня от распада (признаюсь, и во мне, пока я все это глядел, закипало нечто). Да и за что ненавидеть их, всех этих тоталитарных спасителей человечества? Мне и десяти минут не пронести ту адскую тяжесть, которую они дни и ночи носят в своей груди. Может, их надо просто пожалеть? Но все же народ жальче больше... И эти лица в маленькой русской Софии в конце фильма, как живые заложники смертоносной мистерии... Как Христос, вновь распинаемый на белых русских полях в "Андрее Рублеве" Тарковского, и как вечная притча о первосвященниках, распинающих на кресте своей неусыпной злобы небесную Любовь...

И кто знает, возможно, мы будем смотреть это кино через пятьдесят, сто лет, как смотрим сегодня фильмы Лени Рифеншталь: "Триумф воли"... "Падение Византии"... В общем, уроки истории...

Поцелуй Иуды. Другая история

Избирательность автора, конечно, поразительна. Речь даже не о той надменности, с которой он, например, бросает: неплохой орган, указывая, что эта техническая штуковина есть изобретение Византии. Господу Богу свойственно уравнивать счет в соревновании человеческих тщеславий. (И если орган действительно пришел на Запад с Востока, то колокол, например, совершил обратное путешествие.) Но столь же (и еще более) опасно обвинять других в предательствах, забывая при этом, как советуют святые отцы, внимательно всмотреться в себя...

Кое-что, впрочем, меня в фильме даже обрадовало. Например, что имени Христа и понятия христианства автор, кажется, так ни разу и не вспомнил, не погрешив поминанием всуе. Его, слава Богу, больше интересовали тысячи тонн византийского золота, либералы, интеллигенты, евреи, ну и любезная бюрократия, конечно... Ну и конечно, власть. И последним в этой истории логично прозвучало имя Сталина (вновь открывшего, по уверению автора, эру изучения Византии в России): где сокровище ваше, там будет и сердце ваше...

Но было в этом фильме нечто действительно почти невыносимое: то сладострастное торжество, с которым автор долгим-долгим планом (там, где речь шла о проклятом Западе, предавшем Византию в ее последней битве с Мехмедом) показывал фреску со сценой поцелуя Иуды, все приближая и приближая камеру...

(Не так давно другой удивительный представитель этих сфер выразился в том смысле, что для него жизнь человека (да что там - всего человечества!) значит менее чем богослужебный предмет и священный символ ( распятие - казенная поклажа?), а жертва чужими жизнями является нормой поведения православного...)

...И вот в этой безмолвной кульминации ( да молчит всякая плоть!), кажется, приоткрылась та мистическая глубина, где происходит превращение самого светлого на земле учения о любви и свободе в самую изуверскую из идеологий: Сorruptio optimi pessima, как говорили древние римляне (порча наилучшего дает наихудшее)...

Но чтобы понять, как это стало возможно, придется все же рассказать немного другую историю Византии.

В своем фильме автор, как иллюзионист из широких рукавов, торжественно доставал Византийскую империю во всем ее блеске, демонстрируя ее с такой гордостью, будто она есть творение его заслуженных рук (так это отчасти и есть).

На самом деле, к величию той универсальной империи, для которой Средиземное море было внутренним водоемом, захолустный городок на Босфоре не имел ровно никакого отношения. Навсегда отделившись в 395 году от ее западной части, Византия всего около двух с половиной веков располагала и пользовалась ресурсами восточной части империи, пока все их бездарно не растратила: Александрия, Антиохия, Египет, Сирия, Палестина... Но дело даже не в этом. Трагическим образом мечта Константина о центре христианского мира и городе философов стала началом перерождения евангельского христианства в полуязыческую теократию, а процесс созидания христианской империи оказался прямо пропорционален процессу закрепощения человека в тисках бюрократического государства. Церковь же, это дитя любви и свободы, "через сорок лет после обращения Константина... лежала у раздавленной у ног его сына", - писал Ал.Шмеман, - лежала, раздавленная имперской властью и арианской ересью.

Как ни парадоксально, но спас христианство Юлиан Отступник. Шестилетним ребенком став свидетелем убийства своего отца и брата "наихристианнейшим императором Констанцием", он навсегда проникся отвращением к византийскому фарисейству. Став императором, он вернул гражданам свободу, а Церковь, освобожденная от государственных оков, получила возможность самостоятельно выбраться из арианского омута.

Но уже эдикт 380 года всякой свободе совести в Византии положил конец. С императора Феодосия Великого Церковь и государство становятся союзом обязанных верить. Это и станет началом конца: "Государственная санкция даст Церкви небывалую силу... но в конечном итоге... заложит в христианский мир семена его теперешнего распада и разложения, восстания самого мира против Церкви", - писал прот. Ал.Шмеман и спрашивал: "Не состоит ли трагедия новой истории, прежде всего, в том, что самая христианская из всех идей нашего мира - идея абсолютной ценности человеческой личности... стала роковым символом борьбы против Церкви?"

Вот она, причина падения великой империи, вечная икона теократии, в которой мы увидим и гибель Византии, и апофеоз человекобога Грозного, и революционное крушение России с ее впавшим в клинический ступор "ведомством православного исповедания".

Увидим и коллапс веры 9 января 1905 года: царя, стреляющего в крестный народный ход, и первосвященников, освещающих всю эту кровь в последнем распаде и разложении "православия, самодержавия, народности". Увидим, как в феврале 1917-го они так же, как прежде собственнный народ, предадут в руки "благоверного Временного правительства" уже и самого "помазанника", скрепив сей поцелуй Иуды посланием "К верным чадам Церкви", на следующий день после ареста царя: "Свершилась воля Божия. Россия вступила на путь новой государственной жизни...".

Правда, в октябре придется спешно отрекаться уже и от "благоверного" и учиться освещать первомайские демонстрации. Еще 1 мая 1917-го, отслужив праздничную службу в храме Христа Спасителя, московский епископат намеревался с 1918 года придать Первомаю религиозный характер. Правда, в 1918 году он пришелся на среду Страстной седмицы (т.е. на день воспоминания предательства Иуды), и праздник решили отложить. А вскоре конъюнктура изменилась радикально, и праздники сменили суровые будни. И когда сталинского патриарха Алексия (Симанского) Иван Ильин назовет " патриархом всея Руси в роли политического провокатора на службе у антихриста", он отдаст должное новой службе первосвященников.

Впрочем, мы отвлеклись. Вернемся к началу начал, к Византии и к настоящим, а не поп-звездным параллелям в ее судьбе с сегодняшним днем.

Наших первоиерархов, оказавшихся сегодня между наковальней властной бюрократии и молотом "народного православия" во главе с Диомидом, мы, возможно, увидим и, вспомним, как когда-то, привычно подчинясь воле василевса, византийские первосвященники пошли на заключение Унии с католиками, а потом, приехав домой, испугавшись возмутившейся черни (их же ненавистью и напитанной), отрекались и от Причастия из совместной Чаши, и от всех своих клятв перед Крестом и Евангелием. И как дважды предав все, что только можно было предать, оказывались не нужными более ни Богу, ни человеку. Это растление духа и завершилось вскоре фактическим крушением.

Была и еще одна важная причина. И здесь нам снова придется еще раз уличить автора фильма в недобросовестности и вспомнить об отрядах генуэзских и веницианских рыцарей, присланных папой, мужественно сражавшихся на стенах Царьграда бок о бок с отрядом последнего византийского императора Константина и погибших там до единого человека (в то время как десятки, если не сотни тысяч здоровых византийских мужиков, закрывшись по домам с женами и детьми, молили о пощаде)...

И о том потрясении, которое вызвало в Европе падение Византии: император Фридрих III, папа Николай V, кардинал Виссарион, знаменитый Эний Сильвий Пикколомини (будущий папа Пий II), другие государи, епископы, князья и рыцари оплакивали ее гибель, называя ее "общим несчастьем христианской веры". Но это было лишь итогом; настоящим несчастьем стала вековая вражда и распря христиан между собой.

Упоминавшийся уже Эний Сильвий Пикколомини в отчаянии от христианских раздоров после взятия Константинополя турками писал: "Я ни на что уже не надеюсь... Взгляните на христианство... Между королем Арагонии и генуэзцами война. Генуэзцы... платят туркам дань, венецианцы заключили с турками договор... В Испании... много королей... но их не увлечь на Восток, особенно когда они имеют дело с гренадскими маврами. Французский король... боится высадки англичан. Англичане... только и думают отомстить за свое изгнание из Франции. Шотландцы, датчане, шведы, норвежцы ничего не ищут вне своих стран. Германцы... не имеют ничего, что могло бы их соединить".

(Кстати, единственным свидетельством о взятии Царьграда на древнерусском языке является повесть "О сем великом и страшном деле" "многогрешного и беззаконного Нестора Искиндера" - русского, воевавшего на стороне султана.)

Вспомним уж заодно и о царевиче Алексее, сыне очередного свергнутого византийского императора Исаака II Ангела, приведшего в 1204 году крестоносцев под стены родного города, вернувшего с их помощью престол, а потом отказавшегося платить "честным рубакам". За что те, возмутившись, и взяли вторично город, не застав, правда, там уже ни императора (убитого очередным претендентом), ни патриарха, который бежал, прихватив казну. Варварства самих крестоносцев отрицать, конечно, не будем. Да и что можно было ожидать от той "криминальной флибустьерской экспедиции" (по словам одного немецкого историка), какой был четвертый крестовый поход, так же точно перед тем разграбивший венгерский город Зару (населенный крестоносцами же!). За разгром Зары крестоносцы уже были отлучены к тому времени возмущенным папой (что, впрочем, не мешало латинским монахам и аббатам участвовать в грабежах в Константинополе)...

Но вспомним также и о том равнодушии, с которым утопающая в роскоши Византия взирала на отчаянно отбивающийся от варваров Запад в первые века своего могущества...

И увидим во всем этом и нынешнюю Европу под ударами ислама и нынешнюю Россию с ее бесконечными "пятиминутками ненависти". Ибо нет ничего нового под солнцем, и сегодня - как и вчера. Страшно только, что все может повториться снова: еще один антихрист на троне, еще одна нелегкая ему служба, еще одна пятиминутка (пятилетка, столетие?) ненависти...

Торжество православия. В Замке Кафки

В заключение нашей истории Византии расскажу еще об одном. Не о семи десятках императорах, умерших не своей смертью, и не о сотнях их кастрированных ублюдках (своеобразном византийском гуманизме), и даже не о тех пятнадцати тысячах болгарских православных воинах, которым приказал выколоть глаза христолюбивейший византийский василевс, а об одном почти незаметном, но красноречивом моменте, на который в своей блестящей монографии "Поэтика ранневизантийской литературы" указывает С. Аверинцев.

Мир Византии - это мир, в котором все обращено в символ, в знак. Что-то вроде театра с раз и навсегда расписанными ролями, вернее - оперы (что, кстати, замечательно являет фильм Эйзенштейна "Иван Грозный"). Это мир остановившейся жизни, остановившегося времени, где эсхатологическое будущее подменено политическим настоящим, а духовная иерархия мира - иерархией бюрократической. За этот радикальный отказ от экзистенции, от живой жизни, не в последнюю очередь и поплатилась Византия, говорит Аверинцев и указывает на два замечательных эстетических штришка: как жирный придворный евнух то и дело ассоциируется в писаниях византийцев с бесплотным (и бесполым) ангелом (!), а страдания Христа на Кресте (sic!) с циркулярами императорской канцелярии: Кровь Христа - это пурпурные чернила, а его окровавленное, "исписанное" бичами тело - правительственная папирусная хартия... Это не галлюцинация Кафки, это поэтические перлы Романа Сладкопевца, одного из самых почитаемых ранневизантийских церковных поэтов (см. С.Аверинцев. Поэтика ранневизантийской литературы. - М., 1997, с.126).

Поздняя Византия и есть такая сакральная кафкианская машина, пишущая свои циркуляры кровью Бога на Его Теле. И измышленный здесь способ убийства Бога (превращенного в символ, знак, букву и в конце концов вынесенного за скобки) следует, пожалуй, признать самым изощренным в истории.

Впоследствии драма византийской теократии повторится и достигнет кульминации в трагедии Грозного (почти уже довоплощеного человекобога-антихриста). А новые ее реминисценции явит сакральная машина сталинской бюрократии, открывая бездны экзистенции уже в миллионах своих жертв...

Именем Сталина и кончает свой фильм Тихон Шевкунов, новыми чернилами начертая нам (правда, уже в эстетике постмодернизма) хартию новой веры и обещая, быть может (кто знает?), построение нового кафкианского Замка ХХI века...

"Православные - это те, у которых нет любви"

Но рассказ наш был бы не полным, если бы мы не предприняли попытки целостного осмысления своей исторической судьбы. Вскоре после революционного крушения Российской империи о. Сергий Булгаков пишет книгу "У стен Херсонеса", в которой подводит итоги трагического раскола, уничтожившего живое христианство на Востоке и Западе.

Великий раскол был грехом против главного исторического зова и завета Пятидесятницы, говорит о. Сергий Булгаков, когда слились все языки земли, преодолев вавилонскую отчужденность, и когда огненные языки, сошедшие с неба, сожгли и расплавили несокрушимые твердыни консервативной костности мира, иудейского, эллинского и римского национализма. Великий раскол - первая и самая грандиозная из катастроф Нового мира - стал предательством Пятидесятницы, за которое Византия была наказана исторической смертью, Запад - протестантизмом и атеизмом, а юная Русь, в уши которой греки, погибая, успели влить смертоносный яд своей ненависти, - трагической изоляцией, деспотией, расколом и сокрушительной революцией.

Но вот во что, несмотря на весь апокалиптический трагизм этого времени, верил о Сергий: "Первоучители славян - святые Кирилл и Мефодий... которых тенденциозная и неискренняя агиография превращает в каких-то борцов за восточное православие... были на самом деле живыми носителями церковного единства и живыми символами мира Востока и Запада. Греки, православные, первоучители славян, они были вернейшими сынами Римской церкви, где и почитают святые мощи Кирилла, а Мефодий принял свое епископство от папы... и скончался в единении с ним, прославленный во святых Римской церковью. Вне церковного раскола... остался и креститель России святой Владимир. Россия была крещена не в греческое или будущее греко-российское восточное православие, но во Единую апостольскую церковь восточного обряда и Византийского патриархата. Изначала мы были католиками, или, вернее, "кафоликами".

Греки вырвали Русь из ее изначально-вселенского, всечеловеческого сознания, накачав ее ядовитым латинофобством, которое росло вместе с нашей ограниченностью и национализмом. Но ни борьба Александра Невского с крестоносцами, ни Гермогена с поляками не была борьбой с "латинами", а лишь национальной борьбой русских за целостность своей страны. И преподобный Сергий строил Русскую церковь - молитвой о преодолении "ненавистной розни мира" как вселенскую Церковь, устремляясь своими прозрениями к тайнам Троицы. (Эту вселенскую тайну всеединства в любви и выразил Андрей Рублев в своей чудесной "Троице".) В служении Троице - завет преподобного Сергия, а это значит - путь к единению, к вечной тайне Пятидесятницы, к преодолению всех земных расколов и новому единению вселенской Церкви ...

Этот символ веры о. Сергия Булгакова сильно отличается от символа веры, предложенного нам о. Тихоном Шевкуновым. Вернее сказать, прямо противоположен ему: как небо и земля, как любовь и ненависть.

Кстати, - возвращаясь совсем уж напоследок к фильму "Гибель империи", - а ведь слово "любовь" разок в нем все-таки прозвучало. Помните в каком контексте? "Греки - это те, у которых нет любви", - процитировал автор слова некоего русского паломника в Греции времен ее последнего упадка. И вот я, как тот паломник, побывавший в сем получасовом путешествии по двум прошедшим тысячелетиям, имею основание сказать: "Сегодняшние православные - это те, у которых нет любви". Увы...