От редакции. Телепроект «Отдел» Александра Архангельского вызвал широкую дискуссию о значении советской философии, в частности, философов-шестидесятников - Мераба Мамардашвили, Георгия Щедровицкого и других. Действительно, а каково место советской философии хотя в сегодняшней культуре, чем она важна для нас и вообще важна ли? Денис Драгунский, главный редактор журнала "Космополис", поделился с РЖ воспоминаниями о советских героях, с которыми общался лично.

* * *

Философия шестидесятников – это особый этап в развитии философской культуры России. Замечательны и интересны люди того времени - Мамардашвили, Ильенков, Щедровицкий, Соловьев, Грушин и прочие. Их можно сравнить, например, с Гердером и другими философами, которые вроде бы меркнут по сравнению с Гегелем, Кантом и Шеллингом, но тоже представляют интерес. Знания о них нужны всем. Они наполняют смыслом тот гуманитарный контекст, в котором существует наша интеллигенция, наши мыслящие люди и вообще наша методология, в широком смысле слова, - способ рассуждать, способ мыслить, способ понимать.

Я имел счастье знать Ильенкова, Мамардашвили и Щедровицкого. Причем Ильенкова я знал только дома, поскольку он был отцом моей сокурсницы: просто приходил к ним в гости. Это был очень приятный и умный человек, но о его философских делах я не очень осведомлен.

Мераба Мамардашвили я видел несколько раз, и мне было очень приятно, что Мераб Константинович читал вслух мою статью, которая называлась "Диалог с Мартином Малиа". Она была напечатана в журнале "Век XX и мир". И Мераб Константинович с удовольствием читал эту статью вслух, смеялся и говорил: вот как Драгунский пишет, даже я все понимаю. Мамардашвили был выдающийся человек, настоящий философ, настоящий марксист. Это по-моему был единственный марксист в хорошем смысле слова - создатель настоящей диалектики. Это был человек-материк, человек-человечество. Его еще будут изучать.

Семинары Георгия Петровича Щедровицкого – это самое потрясающее философское впечатление в моей жизни. Когда Мераб Константинович говорил, ты чувствовал себя каким-то жюльверновским персонажем, который ступал на какой-то таинственный остров. Щедровицкий – это мастерская. В ней был верстак, угольник, рейсшина, рубанок, и Щедровицкий показывал, как устроено философское мышление. Это было очень поразительно.

Это две стороны философии: Мамардашвили был сплошной загадкой, а Щедровицкий – это торжеством разгадки. И поэтому я слушал его просто, что называется, проглотив язык. Если бы мне предложили живого Гегеля послушать или Щедровицкого, я не знаю, кого бы я выбрал. Щедровицкий производил впечатление действительно гения, который просто щелкал как орехи все проблемы, всё объяснял. И он был человек с огромной харизмой. Эти люди, в общем-то, создали наш современный мыслительный аппарат. Все это - классика русской философии XX века, не знать этих людей – смешно.

Наследие Мираба Константиновича полезно современным философам потому, что оно учит нас проникаться загадочностью мира, понимать, что мир бесконечно сложен и диалектичен в бесконечных гегелевско-марксовских переходах от абстрактного к конкретному, от общего к особенному. А наследие Щедровицкого нам нужно, чтобы показать, что мир познаваем, что всё можно нарисовать. Послушав Щедровицкого, а учился я тогда в 9 и 10 классе, я понял, что всё на свете можно нарисовать, изобразить в виде схемы, блоков, стрелочек. Философия Щедровицкого - торжество рациональности, в самом лучшем смысле слова. И этого нам сейчас не хватает, мы утонули в многозначности, в иррациональности в псевдопостмодернистской болтовне.

А наследие философов-шестидесятников, отважных, анализировавших действительность с разных сторон, ищущих истину, оказывается нам очень полезно. Легче всего сказать: мы ничего не понимаем, все очень сложно, все очень запутанно, сплошные маски, симулякры. Но на одних симулякрах далеко не уедешь. Можно сколько угодно думать о том, что есть пробка, представлять ее себе, но в нормальной жизни мы затыкаем пробкой бутылку.

И этот переход от умозрения к конкретике, к прагматике бытия, над которым размышляли шестидесятники, и, в общем-то, решали, (Щедровицкий, во всяком случае, решал этот вопрос), научил нас думать. И, полагаю, еще научит. Проблема представимости и выразимости оказалась совершенно заболтана в постмодерне, хотя она еще не была решена в логике и философии. Но пришел постмодерн и заболтал ее полностью. Эту проблему надо помнить, и шестидесятники помогут нам в этом.