Интеллигенты vs интеллектуалы: российское измерение

Интервью Ярослава Кузьминова, ректора Государственного университета "Высшая школа экономики" и председателя комиссии Общественной палаты России по вопросам интеллектуального потенциала нации, изданию Le Monde Diplomatique.

Корр.:Согласны ли вы, что сегодня понятие "интеллигент/интеллектуал" подверглось некоторой коррозии? В начале и середине 1990-х годов были очень жестокие дискуссии по поводу того, что либеральная интеллигенция отчасти скомпрометировала себя.

Ярослав Кузьминов: Для начала, не вся российская интеллигенция была либеральной. И не всегда она была либеральной по преимуществу. До революции, в период, предшествовавший октябрьскому перевороту, интеллигенция делилась на три группы: "государственническую", либеральную и "народническую". Именно народническая интеллигенция, с ее концепцией долга перед необразованным и бедным населением, с ее неясным социалистическим идеалом, породила Советскую Россию. Профессиональной и очень узкой партии большевиков для этого было явно недостаточно.

Старая, дореволюционная интеллигенция была частично выбита и изгнана, частично переродилась. С 1930-х годов возникла советская интеллигенция, которая еще до середины 1960-х годов в огромной степени отождествляла себя с коммунистическим режимом, желая просто его развивать так, как им казалось нужным, правильным. И только с середины 1970-х годов началось нарастающее противостояние интеллигенции и режима, поскольку режим показал неспособность развиваться, реализовать даже те коммунистические лозунги, на которых он воспитывал свою новую интеллигенцию. Начался период противостояния, который в своих крайних точках породил правозащитное движение, Сахарова, Солженицына и других. Но у подавляющего большинства противостояние с режимом носило характер скрытого неудовлетворения, кухонных споров. И не надо забывать, что с середины 1970-х, - здесь очень сильна параллель с сегодняшним днем, - наступил период потепления с Западом, стал возможен некоторый обмен: людей стали отпускать за границу, у них оставались родственники и пр. Но уезжали не только оппозиционеры. Уезжали и те, кто хотел жить в более комфортных бытовых условиях на Западе. То есть уезжал авангард и, я бы сказал, моральный арьергард интеллигенции. Оставались те, кто в меньшей степени был вовлечен в открытый конфликт с режимом и слабее ориентирован на свои частные интересы.

Корр.:Как бы вы прокомментировали возвращение довольно большого количества интеллигенции или интеллектуалов назад в Россию?

Я.К.: Как доказательство того, что интеллигенция как явление все-таки существует. На чужбине вы не можете сразу начать жить интересами того общества, которое вас приняло. Все-таки вы не порождены этим обществом. И по прошествии времени вы поймете, что начать жить чужими интересами можно, а повлиять на образ жизни и мысли общества - нельзя, а наша интеллигенция всегда хотела влиять на умы. Во всяком случае, русским эмигрантам в первом поколении, по-моему, это не удавалось. Я не знаю таких примеров. Поэтому возвращение - это свидетельство невостребованности интеллигентов. Чувствовать ответственность за общественные интересы, а не только за личные невозможно на Западе. Не потому, что Запад по-другому устроен, он гораздо более социалистичен в этом отношении, более кооперативен, люди там реально включены в самоуправление, в заботу о ближнем. Но для этого надо там родиться, надо быть членом этого общества.

Я думаю, надо начинать не с 1990-х годов, а с точки обрушения Советского Союза - это где-то конец 1980-х годов. Мы прошли через два шока. Первый шок был крах тоталитарного режима и открытие для активных людей практически любых возможностей реализовать ту тягу к участию, к самореализации в общественных делах, которая у них латентно была, но оставалась невостребованной. И на самом деле в период перестройки и раннего Ельцина многие к этому обратились. Но буквально единицы из наших тогдашних интеллигентов оказались востребованными и выжили в качестве национальных или региональных общественных деятелей. Один за другим они сходили с арены. Я могу привести примеры: Заславский, Станкевич, Попов - это первая волна демократов в Москве. Оказалось, что "демократы" оказались и плохими менеджерами, и неспособными к долгосрочным отношениям с другими представителями элит, что абсолютно необходимо для участия в управлении обществом. И самое главное - неспособными к выработке конструктивной позиции и к налаживанию реального взаимодействия с массой людей, интересы которых они, по собственному мнению, представляли. И должны бы были за собой повести. Обратите внимание, что так называемые демократы в России - это и есть интеллигенты во власти. Демократ в России, демократ 1990-х годов, конца 1980-х - 1990-х, - это интеллигент во власти. За счет чего они выпали из тележки? Они выпали, потому что не смогли найти реально работающего интерфейса с людьми, чьи интересы они претендовали представлять. Демократы, начиная с их первой политической партии "Демвыбор России", оказались неспособными понять реальные интересы людей, достучаться до них. Они все время чувствовали себя выше своих избирателей - и вели себя соответственно. То есть их желание представлять интересы общества оказалось в трагическом конфликте с реальными интересами этого самого общества. И наконец, я могу привести пример Гавриила Харитоновича Попова, очень умного демократа, который добился поста мэра Москвы и очень быстро ушел, будучи сменен Лужковым - человеком, представлявшим не интеллигенцию, а реальных советских хозяйственников, пришедших вслед за интеллигентами. Потому что хозяйственники, в отличие от интеллигентов, могли предлагать и реализовывать конструктивные проекты, они умели договариваться друг с другом и в большей степени, чем интеллигенты, понимали, в чем реальные интересы населения. К сожалению, эти интересы сплошь и рядом оказывались вполне низменными, бытовыми. Так случается во всем мире. И вот этот романтизм интеллигенции привел к тому, что она оказалась отброшенной в результате эволюции демократической власти в России.

Это то, что касается верхушки интеллигенции, которая пошла во власть. В огромной массе интеллигенция во власть не пошла. И здесь эволюция происходила другим путем. Возникла ситуация быстрого роста возможностей, люди смогли заработать нормальные деньги и удовлетворить личные, эгоистические потребности. Путешествовать по миру, купить автомобиль, квартиру, хорошие книги. Эта ликвидация дефицита базовых потребностей увела значительную часть людей, действовавших и осознававших себя как "кухонные интеллигенты", в разряд потребителей, кого я называю вслед за японцами salaryman, то есть занявшими позицию "я работаю для того, чтобы зарабатывать". И потом я трачу заработанное, причем трачу тоже в статусном порядке, ориентируясь на уровень тех, кому я завидую.

Корр.: Это были соблазны?

Я.К.: Это были реализовавшиеся соблазны. Многие интеллигенты нашли себя в этом "сэларименстве", нашли себя в малом и среднем бизнесе, когда превратились в людей, действующих активно на рынке. Думаю, здесь и закончилось во многом их интеллигентство.

Корр.: В 1990-х произошел раскол среды?

Я.К.: Это был внутренний раскол. Было массовое дезертирство из рядов интеллигенции, из рядов тех, кто говорил (и думал) об общественном благе, об интересах других. Потому что реальное общество, которое вышло на улицу - торговать, выпрашивать, обманывать или грабить, - оказалось совершенно не привлекательным. Если в народниках 1905 и 1917 гг. оказалось достаточно жертвенности, чтобы принести себя на алтарь служения народу, то советская интеллигенция имела гораздо более слабую мораль. Поэтому мы в какой-то части стали такими же, как "они", - с волками жить, по-волчьи выть. А в какой-то степени просто мы от "них" отвернулись и стали наконец жить для себя. Вот в этом "наконец жить для себя" и проявился кризис российской интеллигенции в 1990-е годы. Люди наконец стали жить для себя. И одна из крупнейших опор интеллигенции, интеллигентского сознания рухнула.

Корр.: Может быть, для того, чтобы как-то завершить этот первый узел вопросов, которые помогают прояснить природу этого странного феномена: все-таки как вы считаете, можно ли поставить знак равенства между интеллигенцией и тем, что называют "интеллектуал" или "интеллектуальный слой", "интеллектуальная среда"?

Я.К.: Думаю, нельзя. Интеллектуал вполне может работать исключительно на себя, быть полным эгоистом. И не думать о широких интересах. Доктор Менгеле или Эйхман были интеллектуалами. Это первое. Второе: интеллектуал, конечно, всегда будет видеть то, что различает интеллигент, эту неденежную добавку к доходу в результате творческой работы. Любой интеллектуал получает удовлетворение от творческого труда. В этом отношении он с интеллигентом равен, здесь нет особенности. А вот мировая озабоченность - она все равно будет отделять интеллигента от интеллектуала. Интеллектуал конкретен, интеллигент размыт и ориентирован во все стороны. Интеллектуал четко идет к своей цели, эта цель просчитана рационально с его стороны. Интеллигент менее озабочен рациональностью, он, скорее, озабочен ощущением, разными ощущениями: это ощущение свободы, это ощущение культурного соответствия того, что делается вокруг него, и им самим, его друзьями или несоответствия. И в этом отношении, - почему я говорю о такой размытости, о таких "ценностных" сигналах "правильно - неправильно", - они для интеллигента очень важны, потому что это единственный путь связи с общественными интересами. Последние он неспособен вычислить, рассчитать, оптимизировать, как распределение своего инвестиционного портфеля или даже образовательную траекторию собственного ребенка. Их можно только ощутить по разным слабым сигналам, по совокупности этих слабых сигналов. Поэтому интеллигент - он как раз ориентирован на разные такого рода слабые сигналы.

Корр.: Насколько российский интеллигент уникален?

Я.К.: Я думаю, что нет, он не уникален. Такого рода интеллигенция существует и развивается сейчас на Западе, в Европе; в Соединенных Штатах, думаю, она очень развита, но в основном сосредоточена на уровне локального сообщества, даже не штата. Там очень хорошо отстроена система общественного самоуправления. И клубов, участия в деятельности по интересам. Там нет недореализованности, ты максимально, ты сразу реализуешься, ты сразу увлекаешься, с тебя начинают чуть ли не требовать участия в общественных делах. Там, где твои соседи требовательно ожидают твоего участия в общественных делах, тосковать по этому решительно никак не возможно. И только единицы, исключительно сильные, пассионарные люди, такие как Мартин Лютер Кинг или Малкольм Икс, вырываются вперед и вверх, становясь национальными лидерами, голосами, слышными на всем пространстве того или иного общества. А основное там - американский интеллигент не страдает от нереализованности, он просто "запахан" посильной, соразмерной общественной работой. В Европе такое чаще встречается. У меня есть дочь - Ангелина, которая учится на медика в университете в Норвегии. Так вот, она хочет поехать лечить бедных людей в Африке. Но она больше норвежка, чем русская. Вот она - плод европейской культуры, совершенно интеллигентное создание; она ничем от либерального народничества не отличается в конце XIX века. Причем это достаточно массово, это модно - помогать другим людям, думать о других людях. Причем активно, на деле. Другое дело, какая доля людей переживает такое "интернациональное народничество" как юношеское романтическое увлечение. Вот те, кто остается с такими ценностями во взрослом, обремененном заботами состоянии, - это интеллигенты.

Корр.: Так принято? Здесь нет какой-то оценочности, но вот слово "мода", наверное, не случайно?

Я.К.: Модно - это не только принято. Когда принято - это норма. А когда мода, то это ощущение вектора, сдвига нормы. Лучший выбор среди норм, которые дозволены, я бы так сказал. Социально поддерживаемый выбор. Вот это мода.

Корр.: "Так носят", так теперь носят.

Я.К.: Так теперь носят. Ты можешь ходить и в широких штанах, но сейчас носят узкие. Если ты выйдешь в широких штанах, то, в общем, не подвергнешься общественному осуждению, тебя не отвезут в полицию, не будут хихикать и показывать пальцем. Если ты пришел в галстуке позапрошлого сезона, будет очевидно, что ты или не обращаешь на внешность внимания, или человек немножко как бы деревенский. Ну и что из того, что "немножко деревенский"? Но вот мода - это как бы ощущение вектора, сдвига нормы. Причем такая довольно мягкая норма.

Корр.: И тем не менее, если отвлечься от истории, у этой птицы - русского, российского интеллектуала - сегодня есть какие-то отличительные, "отечественные" признаки? Или они сейчас практически одинаковы для любой категории - европеец, русский?

Я.К.: У российского интеллигента есть ярко выраженные особенности. Да, он живет общественными интересами, выходящими за его частное бытие. Но масштаб этих общественных интересов запределен для его возможностей. Отсюда созерцательность, маниловщина, прожектерство - и вместе с тем неумение координировать свои действия, искать сторонников, вообще организовываться. Даже когда он востребован временем, российский интеллигент не вожак, а ученый еврей при губернаторе.

Корр.: Вы считаете, что это тождественные вещи?

Я.К.: С интеллектуалами? Нет, не тождественные. Я считаю, что интеллектуал может быть эгоистом и оппортунистом, а интеллигент не может. Пусть даже это самоутешение. Понимаете? Интеллектуал-эгоист не нуждается в самоутешении, он твердо знает, что он лучше других. И таких у нас достаточно много сейчас. Я боюсь, что для России ситуация такова, что интеллигент вытесняется интеллектуалом. Российское общество пятнадцать лет интенсивно проводило естественный отбор интеллектуалов, которые могут выживать на рынке, формировало успешных интеллектуалов. В России социальные группы делятся на "зарабатывающие" и "не зарабатывающие". Зарабатывают, в общем, сейчас уже не бандиты. Сейчас зарабатывают интеллектуалы. И все в большей степени это будет так, потому что экономика от распределительной медленно, но верно все-таки превращается в экономику созидательную. А экономика созидательная в XXI веке - это экономика креатива, это экономика индивидуального креатива, разделяемого, подхватываемого малой группой. Вот в той степени, в которой Россия ее создает, - а я могу уверить, что во всех крупных городах такого рода экономика формируется, - это экономика успешных интеллектуалов. В какой степени успешный интеллектуал может выходить за рамки своего осознаваемо-просчитываемого интереса, может быть не эгоистом? Вот сейчас мне кажется: да, может быть. Однако сейчас у России для этого условия неочевидны. Я бы сказал, если сейчас Россия будет развиваться быстро экономически (а она явно будет быстро развиваться) и это будет сопровождаться очень успешными демократическими реформами (политическая система страны должна снизу начать меняться, а не сверху; любые изменения сверху без изменения внизу приводят только к перераспределению под демократическими лозунгами, от одной узкой группы к другой узкой группе), то о воссоздании той прослойки, широкой прослойки интеллигенции, о которой мы сейчас с вами тоскуем, можно забыть. (И чем успешнее и быстрее будет развитие демократии в России, тем меньше шансов ее воссоздать.) Чем больше будут довлеть тенденции воссоздания тоталитарного государства, тоталитарной власти, тем больше шансов на то, что интеллигенция возродится. Потому что креативному человеку, - а такие сейчас, наверное, составляют от четверти до трети нашего городского населения, - ему неприятно, когда его зажимают. У интеллигенции всегда есть ощущение такого "зажатия", ограничения и внутренней борьбы, несогласия с такого рода ограничениями. Поэтому такой вот парадокс, если хотите, исторический. Будет у нас побеждать тенденция воссоздания тоталитарной системы, - будет большой шанс на возрождение российской интеллигенции. Не удадутся такие тенденции, сумеет российское общество вырулить на более эффективный политический и экономический путь развития (потому что тоталитарное государство - оно небезопасно для экономики тоже), - то, в общем, к сожалению, мы все-таки будем это рассматривать, скорее, исторически.

Корр.: Как вы видите потоки интеллектуального взаимодействия между Россией и Европой в будущем?

Я.К.: Сейчас есть явная тенденция нового окукливания российской интеллектуальной культуры, - тенденция, которая поддерживается властью. Поскольку открытость общения и открытость культуры при той доле участия в экономике образованных людей опасна для сложившейся системы власти. Но это явление инспирировано не только властью, оно исходит изнутри интеллигенции. Во-первых, нарастает ощущение того, что западные партнеры не воспринимают Россию как равную себе, как государство, которому нужно доверять и национальные интересы которого не воспринимаются автоматически как вредные для других цивилизованных государств. При этом те, кто такого рода позицию носит и разделяет, сами часто оппонируют правительству - и уж, во всяком случае, себя с ним не идентифицируют. Но многих образованных людей в России задевает то, что к России применяются двойные стандарты в целом ряде политических и экономических вопросов. И те антироссийские кампании, и кампании антипутинские, которые сейчас в ряде западных СМИ ведутся, они начинают приводить к возрождению у части образованного российского общества забытого в 1990-е годы ощущения осажденной крепости.

Корр.: Насколько то, о чем вы говорите, есть национальное явление? Да, существуют группы "почвенников", российских националистов и империалистов, тоскующих по распаду великой русской державы. Есть подпевалы власти. Но можно ли говорить, что такие настроения захватывает большинство образованных людей?

Я.К.: Вы можете сказать, что это заведомое преувеличение, это только зарождающаяся тенденция. Но мы ведь с вами именно о тенденциях говорим. Давайте найдем идейных предшественников якобинцев во Франции 1783 года и оценим степень их влияния. Или оценим влияние Хомейни в Иране за десять лет до исламской революции. Будущее состоит из возможностей. Если мы не увидим эту возможность в зародыше, мы не сможем правильно определить корни противостояния России и Запада. Наши коллеги за рубежом любят рассматривать Россию как страну, где власть контролирует интеллигенцию, как и все вообще. Неправда! Власть выражает настроения значительной части населения - и интеллигентов в том числе.

"Национальная обида" - одна из наблюдаемых сегодня тенденций. Я не думаю, что она может дойти до культурной изоляции, до того, что западных авторов будут меньше читать, а на Запад - ездить. Первое восхищение перед более комфортным и безопасным западным обществом прошло. Прошло и ощущение возможности быстро устроить здесь, в России, такое же общество. Созерцательные интеллигенты, отождествляющие себя с широкими национальными интересами, теперь подталкиваются, скорее, к противопоставлению себя Западу, нежели к ассоциации своих ценностей и интересов с ним.

Корр.: "Это не наш праздник, нас все равно не посадят за первый стол"?

Я.К.: Да. За этим стоит смутное ощущение многих образованных людей в России, и это главная составляющая такой тенденции. Но есть две другие составляющие. О первой мы уже говорили - это часть людей во власти, по разным причинам заинтересованных в обособленности от Запада, даже в сохранении состояния конфронтации (не очень, впрочем, острой).

А вторая - самооправдание многих ученых и писателей, которых не читают на Западе. Интеллигентов-лидеров, которые не выходят за пределы "национального масштаба" известности. Такое удобное самооправдание - меня не переводят потому, что мы другие (им нас не понять), либо потому, что не любят русских, зажимают Россию. Но я бы такую опасность не недооценивал. Воинствующий провинциализм оказавшейся у власти в национальных республиках местной интеллигенции был одним из факторов, разваливших Советский Союз. Он вполне может помочь привести нас и к новой "холодной войне".

Позиция Запада очень важна.

Но я очень долго говорю только об одной из нескольких тенденций.

Есть противоположная тенденция нарастающей открытости, нарастающей включенности в западную культуру, которая складывается под воздействием двух факторов. Во-первых, это огромная (несколько миллионов человек) российская диаспора на Западе. Она в большей или меньшей степени общается с 20-30 миллионами образованного населения России. И поскольку эта диаспора очень активно включена в международную культуру, в первую очередь в англосаксонскую, в меньшей степени в германско-французскую, она формирует тенденцию к диффузии культур. И второе основание - у нас образованный класс сейчас уже владеет английским языком. В значительно меньшей части - французским или немецким. Через пять лет будет еще большее "англосаксонское проникновение". И вот эта объективная возможность видеть и понимать не только свою национальную культуру, она, не исключено, приведет через пять-десять лет к двуязычию, как это было в России в конце XIX века, я имею в виду русскую и французскую культуру. И мне кажется, что вторая тенденция объективно сильнее, чем первая. За ней стоят массы культурных потребителей, в то время как за первой - лишь тысячи культурных производителей.

Я с первой начал, потому что она в большей степени на виду. Ее носители имеют трибуну, возможность и повод высказаться. А их оппоненты - не могут и чаще всего не хотят. А вопросы диффузии культуры, пересечения культуры формируются на уровне взаимодействия людей творческих. По-моему, этот поток просто не остановить. Я думаю, что он победит, если ничего непредвиденного не случится.

Но он будет постоянно порождать такого рода химеру национальной обиды. Я думаю, что эта химера национальной обиды совершенно реальная проблема для сегодняшней России, в очень малой степени пока затрагивающая поведение людей. Но если ее педалировать, а, к сожалению, сейчас это делается и с востока, и с запада, то она начнет затрагивать массовое поведение людей. И тогда мы породим серьезные будущие проблемы во взаимопонимании цивилизаций и будущий конфликт. История ХХ века, я думаю, дала нам незабываемый пример. Нет ничего более страшного в мировой истории, чем глубоко укоренившаяся в сознании какой-то нации обида. Нельзя дозволять чувству уязвленности становиться значимым для какой-то страны. И это совершенно не вопрос того, смогут ли сами нации справляться со своими фобиями. Это вопрос ответственности всей образованной части мира. Потому что фашизм в Германии и ленинизм-сталинизм в России - это результат безответственного отношения остального мира, его правящих и культурных элит.