Элиминирование участия

Попытка выявления в современной политической культуре России соотношения черт наследия советского и наследия ельцинского не может быть продуктивна по ряду причин.

Во-первых, "советское" и "ельцинское" начала все-таки не равновеликие. Если в первом случае мы можем говорить о некой самодостаточности явления с вполне определенными цивилизационными параметрами, то во втором - перед нами явление значительно меньших параметров и определенной вторичности.

Во-вторых, само "советское", если оценивать его с точки зрения типа политической культуры, - неоднородно. На разных его этапах доминируют различные типовые начала.

В-третьих, "ельцинское начало", с одной стороны, тоже неоднородно ("ранний", "зрелый" и "поздний" Ельцин - это очень разные вещи), с другой - несамостоятельно, из-за соединения на разных этапах в разной пропорции чего-то "советского" с чем-то совсем иным.

Отсюда "ельцинское начало" - это при одном подходе что-то переходное от "советского" к чему-то вполне "несоветскому", при другом - некое отклонение, некое извращение и уклонение от "советского" с возвратом к нему же.

Десять лет назад под руководством И.Клямкина было проведено очень интересное исследование на тему "Советское и Западное: возможен ли синтез?". Его авторы выделяли в политико-культурных пристрастиях тех годов три начала: традиционно-российское, советское и западное - и старались разобраться в их соотношениях. Исследование было действительно очень интересным по своим результатам, но в данном случае хотелось бы отметить, что оно, как представляется, страдало некой изначальной неточностью: эти начала рассматривались как самостоятельные, тогда как точнее было бы говорить о том, что именно "советское" и было неким историческим синтезом "российского и западного". Тогда уж вопрос следовало бы ставить иначе: возможен ли иной, по сравнению с "советским", синтез традиционно российского и западного?

Если оставаться в поле использования классического понимания конкретной политической культуры, в первую очередь, не как соединения неких национально-цивилизационных культур, что само по себе очень важно, а как того или иного соединения трех основных типов "чистой" политической культуры: "параойхиального" (незнающего и несвободного, ориентированного на "околодомашние", хозяйственно-бытовые проблемы), "подданнического" (знающего, но несвободного) и "участия" (знающего и свободного) - то и советский период, и ельцинское время можно характеризовать с точки зрения разных пропорций соединения этих модельных начал и совокупности представляющих их акторов.

В этом отношении советский период вполне подразделим на:

1. Период доминирования "участия", когда определяющую и доминирующую массу составляют акторы, являющиеся носителями этой политической культуры, с заметной частью параойхиальной массы, выжидающей и готовой всегда присоединиться к победителю. Хронологически это ленинский период, включая начало сталинского (30-е годы).

2. Период доминирования "подданничества" с заметной частью того же параойхиального начала, с той оговоркой, что "субъект-подданный", являющийся по определению "знающим и несвободным" второй характеристикой, то есть характеристикой "несвободы" обладает не в силу тех или иных современных пропагандистских штампов ("репрессии, манипулирование, идеологизация" - это все-таки в данной случае большей частью атрибуты относительно современной, хотя уже устаревающей пропагандистской лексики, а не реальной жизни), а в силу относительно и даже вполне свободного переделегирования свойств качеств "участия" ("знания и свободы") вполне сознательно выбранному коллективному (и персональному) субъекту-суверену - поздний сталинский период.

3. Период доминирования (в смысле определяющего влияния) типа и черт параойхиальности - практического ухода не только от свободного участия, но и от "знающего" начала, активное сосредоточение на бытовой "околохозяйственной" жизни с отказом от политического бытия - брежневский период.

Когда в этих случаях говорится о доминировании того или иного типа политической культуры, это не означает отсутствия иных. В частности, к концу брежневского периода, в 80-е годы, соотношение типов культур с большой долей условности можно определить как 40% "параойхиальной", 40% "подданнической" и 20% "участия" (может быть, и 10%, но скорее все же, если учитывать все проявления, - 20%).

При этом все три политико-культурные сегменты были политически вполне просоветскими, но с разной степенью осознанности этой просоветскости и прокоммунистичности. Хотя во всех них в той или иной степени присутствовал и антикоммунистический компонент - но, скорее всего, при самых завышенных оценках не превышавший и 5%.

Просоветскость в каждом из трех сегментов носила разный характер: первые принимали существовавший строй, поскольку рассматривали свою бытовую жизнь как относительно их удовлетворяющую, более того - как постепенно улучшающуюся; вторые - потому что принимали эту власть как освященную привычкой, традицией и воспринимаемую как суверенно-разумную, воплощающую те ценности и нормы, которые ими разделялись; третьи - видели в данном строе возможность своего активного участия, видели осознанное пространство собственной реализации, причем не столько даже в плане собственно-карьерном, сколько сами успехи строя рассматривая как продукт своей свободной деятельности.

Во время пропагандистско-психологической атаки, осуществленной частью позднесоветской элиты на эту комбинацию культур, формально декларировалась задача изменения соотношения типов (хотя тогдашнее руководство в таких терминах не изъяснялось) - то есть воссоздания ситуации доминирования культуры "участия".

На практике решалась задача изменения внутреннего содержания культур. То есть достигалось не повышение компонента участия в отношении с другими культурами, а изменение соотношения внутренних компонентов, изменение знаков, смена внутреннего доминирования просоветскости на антисоветскость и антикоммунистичность и антисоциалистичность.

Параойхиальный сегмент дискредитировался через критику бытовых условий. Формируемое недовольство направлялось против строя, создавая глухой и в то же время истеричный гул недовольства и неприятия.

Сегмент "участия" максимально активизировался, его возможные требования гипертрофировались, и (сначала под привычными ему слоганами - "ленинские нормы", "больше демократии - больше социализма", "революция") он направлялся против собственно системных основ строя.

Самым сложным было переориентировать компонент "подданничества" - он потому и был таковым, что свой выбор в пользу строя, в пользу системы рассматривал как свободный и осознанный. Подданного крайне сложно повернуть против признаваемого им легитимным суверена - его значительно проще вывести из занимаемого культурного состояния; то есть решалась задача преобразования носителей данного типа политической культуры в параойхиальный тип, разрушая знаковые начала и основы социальных верований, легитимизировавшие в их глазах их суверена.

Полученная комбинация и определила общественную политическую культуру "раннеельцинского" типа, когда в публичном дискурсе были представлены взвинченные до истерики бытовыми неудобствами "параойхиальные акторы", утратившие ориентиры в своем знании и своей свободе "партиципанты" с явной антисоциалистической составляющей. Однако не будем забывать, что эта смесь, предопределившая судьбу страны и приход Ельцина к власти (в раннем формате социально-защитной и демократической - в собственном смысле слова - риторике), никогда не была доминирующей.

"Ельцинское" начало никогда не было реально доминирующим, то есть не было началом большинства: в 1991 году Ельцин собрал всего лишь 42% голосов избирателей. Это дало право на взятие власти, но никогда не давало права говорить от имени большинства народа.

К середине 90-х годов случилось то, что случилось. Активный антикоммунизм падал в цене в соотношении с ростом цен.

Экономика сбивала его накал у "параойхиального" сектора, политика - у партиципантов, государственная катастрофа - у субъектов-подданных. Декабрь 1993 года показал, что та смесь политических культур, которая привела Ельцина к власти, съежилась до 16% голосов.

"Подданные-некоммунисты" бежали к Жириновскому, пополняемые группами "параойхиального" типа, некоммунисты-партиципанты - к Явлинскому. Общая характеристика того момента связана с тем, что политические культуры, сохраняя видовую сущность, теряли всякую идеологическую определенность, рассыпались на осколки и собирались в зависимости от сочетания и комбинаций культур, создавая многообразие политических пристрастий и электоратов.

Однако другой общий момент - воссоздание как значимого фактора компонента "подданничества". В политическом коктейле 1993-1995 годов раздробленные по идеологическим пристрастиям политико-культурные сегменты не могли удерживать в своей массе недавно обретшие их качества элементы этого значимого начала. Своими поражениями власть сделала себя малолегитимной - и не могла удерживать за собой свою психологически естественную опору.

Но отрицание ее легитимности есть подтверждение легитимности предыдущей власти. Выступление КПРФ и ее 12% на выборах 1993 года было электоральным восстанием остатков старого советского субъекта-подданного. Знамя коммунистов стало знаменем не "восставшего пролетариата" и не пораженной в своем быту "параойхиальности" - оно стало знаменем восстанавливающегося "подданничества". "Красный сабджект" стал ядром "сабджекта" как типа культуры. Вести о тех или иных (пусть малых) успехах КПРФ обретали характер боевого зова: "Государь возвращается!" Вновь предъявлялась культура "знающих, но несвободных". "Несвободных" не потому, что они оказались "не готовы к свободе", а потому, что сущностью их знания свободы была "знающая делегативность". Они знали, кто враг, - но они нуждались в том, кто повел бы их против этого врага.

Культура партиципантов в этот момент была рассеянна: одна часть ее носителей идет под знамя "социалистического возвращения", другая - пытается извлечь выгоду из своего выбора в пользу умирающей власти. Большая же часть мечется, в силу познанных ею особенностей массы представителей двух сталкивающихся властей - нынешней и возвращающейся - приходя к выводу, что быть с нынешней - значит мириться с ее умной подлостью, а с прежней - с ее честной глупостью.

В силу последнего партиципанты не оказались субъектами политического процесса; будучи по природе "знающими и умными", они оказались в плену собственной несамостоятельности и малочисленности.

Сражение 1995-1996 годов - это социокультурная и политическая битва, в которой культура подданничества, объединяясь вокруг своего красного ядра, выступила против того, против чего в принципе не могла выступить, - против власти, оформив свое выступление чисто по-русски: "Против власти ложной, за власть подлинную". Она была почти обречена на победу, а старая власть - на возвращение, если бы власть не сумела сделать то, чего она, казалось бы, тоже в принципе не могла сделать - мобилизовать против культуры подданничества культуру параойхиальную.

Собственно, это сделала не власть, а та часть культурных акторов "участия", которая осталась на стороне власти. Разница власти старой и власти новой в этом отношении оказалась в том, что обреченная на победу старая власть изначально, историко-культурно, была властью доминирующего подданничества и была неспособна признать над собой власти носителей "участия". Власть новая, в силу своей обреченности на поражение, была готова принять любые условия партиципантов и признать на какое-то время над собой власть последних.

Конечно, говорить об итогах выборов 1996 года очень сложно: слишком много косвенных данных, заставляющих предполагать, что выборы все-таки выиграл Зюганов, а итоги их были фальсифицированы. В неформальном общении обычно упоминаются цифры: 54% - у Зюганова, 44% - у Ельцина. Но даже если это так, данную фальсификацию можно было осуществить только благодаря тому, что поддержку последнего удалось поднять с первоначальных 6% до более чем 40%.

И это было сделано потому, что под руководством принявших сторону власти партиципантов был найден способ отмобилизовать против культуры подданничества - культуру параойхиальную.

Все призывы кампании 1996 года со стороны власти - это апелляция к тому, что интересует человека, не имеющего политических интересов, призыв к примитивно-бытовому началу, причем примитивизированному до уровня рекламы стирального порошка и акций МММ.

В итоге формируется политическая культура "позднеельцинского" времени. Ее характерная черта - постепенная делегитимизиция коммунистов в глазах культуры "подданничества". Но следом за ней идет распад "параойхиальной" мобилизации вокруг действующей власти. Как справедливо отмечали Стругацкие, нельзя голодному человеку доказывать, что он сыт, слишком долгое время - начнется сумасшествие. Ну в самом деле, только лишь очень успешный или совсем уж невменяемый человек мог бы надолго поверить, что уровень жизни при Ельцине был выше, чем при Брежневе. Мобилизация стала распадаться уже к 1997 году. Август 1998-го все поставил на свои места - спасшие власть носители "параойхиальной" культуры окончательно отвернулись от нее.

Время позднего Ельцина - это время, когда в активной политике друг другу противостоят немногочисленные представители "параойхиальной" культуры и идеологизированный актив политических течений, но никто из них не может отмобилизовать в свою активную поддержку более широкие культурные слои. И носители "подданничества", и носители "параойхиальности" находились в состоянии разочарования политикой и участия как таковыми.

Именно этот пласт, этот молчаливый союз двух названных последних политико-культурных групп стал основой нового правления, которое, в социально-экономическом плане наследуя предыдущему, смогло осуществить переинтеграцию ожиданий этих культур, в глазах "подданничества" став победившей (а значит - легитимной) властью, а в глазах "параойхиальности" - властью, обеспечившей внешнюю экономическую стабильность, точнее, став первой (за длительное время) властью, не ухудшившей бытовые условия жизни.

В этом отношении сегодняшнее российское общество - это общество, в котором доминирует смешение культуры "незнающих и несвободных" и культуры "знающих, но несвободных". То есть основа нынешней власти - союз "несвободных", при раздробленности и исключении из политической жизни культуры "участия" - "знающих и свободных".

Само по себе смешение в доминировании указанных культур "несвободных" могло бы показаться неким смешением позднесталинского периода с брежневским. Однако есть несколько важных отличий, радикально меняющих ее характеристики.

Во-первых, и сталинский, и брежневский периоды могли существовать (и существовать относительно эффективно) за счет того, что при доминировании культур "несвободных" культура "знающих и свободных" не только входила в их союз, но и играла там во многом решающую роль: доминировали указанные культуры, но их позиция и их поведение в целом направлялись и формировались как раз этой культурой, которая не доминировала численно, но превращала их в дополнение себя самой. Проще говоря, культура "участия" была включена в политическое властвование и обеспечивала имевшийся инновационный и относительно творческий характер власти. Власть воспринималась как "своя" власть.

В нынешнем варианте культура "участия" как таковая устранена из политического властвования. Это можно было бы рассматривать как исключительную проблему ее носителей, но на самом деле это есть проблема власти, приобретающей сознательно исключающий характер, поскольку система не имеет основного компонента, обеспечивающего как ее развитие, так и ее выживаемость.

Власть, противопоставляя себе участие, создает ситуацию своей особой прочности на период отсутствия явных, серьезных угроз, но доводит образующую ее твердость до хрупкости применительно к условиям неожиданных и несистемных вызовов.

Собственно, и в основах лояльности двух других культур по отношению к власти присутствовал ряд моментов, делавших эту лояльность продуктом определенного осознанного выбора их носителей. В отличие от сегодняшней ситуации, когда лояльность этих культур системе властвования носит характер принятия того, что есть, а не того, что стало продуктом самоопределения в поле реальных альтернатив (хотя бы в тот или иной исторический момент).

В этом отношении, если говорить предельно кратко, сегодняшняя комбинация политических культур из советского периода (его относительно поздней части) берет доминирование "параойхиальности" и "подданничества" (то есть культур несвободы), из "ельцинского периода" - ту потрясающую дистанцию, которая была проложена властью между собой и ведущими политическими культурами общества.

Напротив, вне ее преемственности с названным советским периодом оказывается как высокая степень интегрированности власти и носителей политических культур, так и включенная в политическое властвование культура "участия". А вне преемственности с "ельцинским периодом" - готовность власти делиться своими полномочиями с партиципантами, заключающими с ней союз против системной угрозы.

       
Print version Распечатать