Фокин С.Л. Пассажи: этюды о Бодлере. – СПб.: Machina, 2011. – 224 c.

Бодлер, вместе с Зиммелем и Беньямином, увязал самое существо современной жизни с опытом жителя большого города, где никому нет, кажется, дела до того, какой ты человек. Увязал, да и увяз — посмертно — в лавине комментариев и толкований. Некоторые переводы (до революции и после) тоже были весьма тенденциозными. Вместе с Зиммелем и Беньямином поэт превратился в плоскую эмблему модерности: кто же не знает о «бесчувственном равнодушии», «фланере» и «Цветах зла»? Сергею Фокину предстояло написать о поэте, с одной стороны, ассоциируемом с «эстетизацией зла», а с другой стороны, активно включаемом в традицию защиты униженных и оскорбленных. О первом страстно и критически пишет философ Иван Ильин, а о втором вспоминает Корней Чуковский: «А когда поэт-народоволец П.Ф. Якубович […] взялся за перевод “Цветов зла” Шарля Бодлера, он навязал ему скорбную некрасовскую ритмику и затасканный надсоновский словарь, так что Бодлер у него получился очень своеобразный — Бодлер в народовольческом стиле. Автор “Цветов зла” несомненно запротестовал бы против тех отсебятин, которыми П. Я. уснащал его стихи, заставляя его восклицать: “Несут они свободы / И воскресенья весть / Усталому народу. / Душа бессильно бьется, / Тоскует и болит / И на свободу рвется.” Эти отсебятины не только искажали духовную физиономию Бодлера, они подслащали ее» (Чуковский К. Высокое искусство. М., Терра – Книжный клуб, 2001. С. 41–42).

Сергей Фокин написал книгу, где не только аккуратно разбираются многочисленные «отсебятины», но и доказывается, что Якубович и многие другие узнали о Бодлере благодаря Николаю Сазонову, опубликовавшему в России посвященное поэту эссе еще до публикации «Цветов зла» на родине Бодлера. Первый переводчик Бодлера на русский язык и переводчик «Манифеста Коммунистической партии» на язык французский, Сазонов, которому состояние позволило надолго поселиться во Франции, испытал на себе капризы фортуны, пополнив братство отверженных литераторов и став своеобразным русским двойником Бодлера, культивируя неортодоксальную модель литературного поведения в качестве «авантюриста пера». Но книга интересна не только демонстрацией теснейшей, парадоксальной близости русских и французских интеллектуалов в пору подступающего кризиса культуры. Автору более всего интересна «сущностная сопринадлежность политики и поэзии» (c. 76), важность понимания поэтического высказывания как политического действия, а политики — как значимого истока творчества. «Наконец-то мне позволено отдохнуть, погрузившись в сумерки. Прежде всего, двойной поворот ключа в замке. Мне кажется, это еще усилит мое одиночество и воздвигнет баррикады, которые отныне создадут преграду между мной и внешним миром», — пишет Бодлер в «Парижском сплине». В отличие от большого числа его и наших современников, для него «баррикада» — не просто кокетливая метафора: он сражался на баррикадах в 1848 году, вместе с восставшими рабочими (как подчеркивали советские учебники), стрелял и рисковал быть застреленным.

Сергей Фокин подробно разбирает, как революционность в судьбе Бодлера оказывается соединенной с опытом одиночества, непонятости, изгойства, возможно, усугубившимися внимательным чтением Эдгара По, Жозефа де Мэстра, Пьера Жозефа Прудона и многих других. Последний, провозгласивший бессмертное «Собственность есть кража» и подвергнутый гонениям за эссе «О справедливости в революции и в церкви», более всего был близок Бодлеру своей бедностью. Многие читатели-гуманитарии, уверена, прочтут с особым интересом строки книги о том, как можно бедность сделать движущей силой писательства, пренебрегая высокомерием, с которым нестабильная занятость, как ее сейчас именуют, сталкивается каждодневно и от века. Так, Фокин интересно описывает высокомерие лидера русских революционеров-демократов Герцена и главы немецких младо-коммунистов Маркса по отношению к тому образу жизни, модели которого задали Бодлер и Сазонов и продолжателей которого, вольных и невольных, предостаточно сегодня. Он относит Бодлера и Сазонова к «люмпен-интеллектуалам» и богеме, подмечая амбивалентное отношение к этой культурной группе Маркса и многих других и показывая неизбежность ее возникновения в общем социально-политическом порядке капитализма.

Цитата:

В силу привязанности к самым броским, внешним, формальным знакам своего мимолетного сословия, призванным хоть как-то закрепить исчезающую на глазах социальную натуру, сознание «люмпен-интеллектуала» не чуждо ни «богемности», ни «дендизма», однако по материальным человеческим условиям существования оно остается на уровне жизни «люмпен-пролетариата», обретается на самой грани выживания, а иногда и за ней, откуда известная неразборчивость этих изгоев в денежных вопросах, откуда бесконечные долги, махинации, тяжбы. По социальным амбициям своим сознание «люмпен-интеллектуала» является скорее аристократическим, во всяком случае, не-демократическим, но внутренне, субъективно, оно граничит с сознанием деклассированных элементов, что лишь усугубляет его политический радикализм или даже экстремизм.

Ипполитов А. Особенно Ломбардия: Образы Италии XXI века. М.: КоЛибри, 2012. 368 с.

Памятный своими выставками («Роберт Мэпплторп и классическая традиция: фотографии и гравюры маньеризма», 2006, «Пространство Тимура», 2008) Аркадий Ипполитов написал невероятный путеводитель по Италии, сосредоточившись, кроме Милана, на тех городах и городках, куда «бюджетный» турист, как правило, не доезжает — и зря. Питерский искусствовед верен себе: сопрягает эпохи и страны и их причудливых персонажей. Бомжиха в футболке с надписью Italy is cool, встреченная в Воронихинском садике, и Наполеон, короновавшийся Железной короной в миланском Дуомо, о чем беседуют Анна Павловна Шерер и князь Андрей, а теперь вспоминает автор — всё в конце концов соединится, все нити повествования будут непринужденно завязаны в нужном месте. Автор — кладезь независимых суждений, запутанных генеалогий, неожиданных сопоставлений и цитат к месту.

Читая книгу, вспомнила, как хозяин квартиры в студенческом квартале Рима Сан-Лоренцо, отдавая нам на неделю ключи, инструктировал: «Если какая неприятность в магазине, на улице либо с таксистом, говорите, что вы с Украины, только в полиции говорите, что вы русские». Двусмысленный образ множества соотечественниц, бороздящих Корсо, был приятно дополнен фразой по-русски, услышанной мною при выходе с бриттеновского «Сна в летнюю ночь» Римской оперы: «Давно я не получала такого удовольствия». Ипполитов, снисходительный к тем, кто шлет друзьям смс во время представления Ла Скала, принципиален, когда дело доходит до коллизий между этикой и эстетикой. От него достается, к примеру, тем, кто, «писая кипятком от ар-деко» (с. 275), не склонен видеть прямую связь между «стилем ликторов» Муссолини и гитлеровской и сталинской архитектурой. Драмы истории и коллизии политики, как бы о них ни хотелось на время забыть, настигают тебя, если ты хочешь вглядываться в ансамбли, фасады и барельефы иначе, чем в застежки и каблуки. Автор дает замечательные примеры такого умного, медленного, продуктивного вглядывания. Нас очень много — бороздящих Корсо и Виа Монтенаполеоне, но и напитывающихся глубиной итальянской истории и волшебством Кватроченто во время коротких поездок, и трудно представить, как кто-то сможет продолжать роман с Италией без этой книги.

Цитата:

Пусть даже это будет не Караваджо и Рубенс, пусть это будет нежный Гвидо Рени или строгий Ланфранко — в их религиозных композициях, в любом «Крещении» или проповеди Иоанна Крестителя», полуобнаженные и обнаженные тела извиваются на фоне глубокой и невыносимой зелени и голубизны, как бразильские танцоры капоэйры. В барокко сладострастно телесны аскеты и гедонисты, соблазненные и соблазнители, девственники и развратники, нищие и повелители. Барокко ненасытно в своем отвратительном великолепии и великолепном отвращении, оно способно избиение младенцев переделать в восторженное славословие разделке молочных поросят и мясную лавку представить как трагедию массового убийства. В своей неутолимости оно мешает все пять чувств, и искусство барокко звенит, смердит, гремит, благоухает, забивает желудок, оставляя то привкус горечи, то неимоверную сладость, и вызывает дрожь то обжигающим, то холодящим прикосновением.