Договориться с крышей мира

Для чего Тибет? Этот вопрос с разной интонацией, но с равной настойчивостью задают во всем мире - кто с недоумением, кто с упованием. Большинство китайцев искренне удивляются жадному интересу европейцев к этой бедной горной стране. Впрочем, и среди моих европейских знакомых есть такие, которые не видят в Тибете ничего или почти ничего, кроме отсталости, невежества и нищеты. Но все же для большинства жителей Запада Тибет - страна тайн и чудес и даже, может быть, надежда человечества. Нет сомнения, что в тибетской проблеме как-то по-особенному резко и ярко проявились коренные противоречия современного мира. Чтобы самому оценить, а если повезет, то и решить для себя эту проблему, я охотно присоединился к группе друзей из Омска, которые предложили мне посетить с ними Тибет и не просто посетить, а совершить кору, ритуальный обход священной горы Кайлас в отдаленной западной части тибетского нагорья.

В ванной комнате моего гостиничного номера в Чэнду накануне отлета в Лхасу натыкаюсь на витиевато-вежливую, в духе китайских церемоний, надпись:

BE CAREFUL NOT TO SLIP, PLEASE!

Забавно, конечно, но наводит на размышления. Ведь вежливость есть не что иное, как обходительное и предупредительное поведение, она позволяет обойти и упредить партнера, вовлечь его в общение по заданным ему правилам и так удерживать стратегическую инициативу. "Не поскользнись, Асунта!" А мы тебя поддержим и поведем, куда надо. Конечно, не пинками, даже не словами, а деликатным "сердечным внушением", ибо в церемонии нельзя ничего объяснить, а можно только показать. Формула вежливости обозначает всеобщее качество ситуации, которая преломляется в отдельные, потенциально бесчисленные обстоятельства, облекается в "ткань жизни", как тело облекается в ритуальные одежды. Здесь нет параллелизма идеи и вещи, нет тождественного себе бытия, а только событие, недвойственность звука и эха, средоточия и среды, покоя и движения, где одно со-бытийствует с другим, "полагается на него" (есть такое понятие у Фрейда), не теряя своей самостоятельности. Подобно тому, как динамизм воображения полагается на поток сновидений, жизненная энергия, согласно китайской медицинской теории, полагается на токи крови или, согласно китайской поговорке, "зубы и губы не действуют друг для друга, но если убрать губы, зубам будет холодно". Эта "таковость" состояния вещей (именно: со-стояния) предваряет, предвосхищает и потому в известном смысле предопределяет все сущее, навлекает будущее. Так "всеохватывающая разомкнутость языка", по Хайдеггеру, делает возможной осмысленность речи. Такова же из-быточность имперского начала и, говоря шире, духа цивилизации, непрозрачного для индивидуального сознания.

У цивилизаций есть некий "основной инстинкт", лишь частично выражаемый в их идеологических формулах и стратегических лозунгах или, точнее, смутно угадываемый в произвольной, иррациональной природе этих последних. Это инстинкт со-бытийственности сознания, взаимного "полагания" в потоке жизни, которое выглядит противостоянием. Им устанавливается - чисто фактически, явочным порядком - геополитическое размежевание в истории. Дипломатия лишь задним числом придает ему видимость рационального обоснования. Сила и привлекательность империи заключаются в ее задании упредить цивилизационный конфликт, декретировать всеединство жизни, провозгласить "мир в мире", каковые на поверку предстают иерархией двух уровней "таковости", т.е. всеобщей качественности бытия как одновременно единого и единичного. Оспорить этот порядок невозможно хотя бы потому, что он априорен любому суждению.

Китай всегда стремился - кажется, почти бессознательно - подмять под себя Тибет, руководствуясь при этом идеей "братского союза соседних народов". После образования КНР китайцы наконец дали волю своему коллективному инстинкту, назвав сей акт "мирным освобождением Тибета" (бессмысленно спрашивать, от кого и зачем), и заставили дипломатию большинства стран - наша отечественная тут в первых рядах - покорно следовать заявленной формуле. Американцы, правда, упорно говорят о "китайском вторжении" в Тибет, что не мешает китайцам дружить с Америкой. Ничего странного в этом нет, ведь спор вокруг Тибета не касается фактов, а дружба с Америкой приносит реальные выгоды. Как бы там ни было, Pax Sinica утверждает свои принципы в Тибете с завидной неукоснительностью. Лхаса окружена военными городками с грозными автоматчиками в воротах и надписями на стенах: "Поздравляем Тибетский автономный район с ...". Из машины все не успевал рассмотреть, с чем именно поздравляют китайские воины местных жителей. Какая, собственно, разница? И в других местах перлов того же рода понатыкано предостаточно. К примеру, далекий перевал Маюмла украшает щит с надписью, которая прославляет "гармонию людей и животных, полиции и народа" и выражает уверенность, что эта гармония "превратит восьмой дорожный участок в сплошной зеленый коридор". Впрочем, нам ли, бывшим советским гражданам, удивляться громадью административных планов? Помню, в былые времена на Егорьевском шоссе в районе Малаховки стоял огромный щит с призывом: "Превратим Раменский район в цветущий рай!" (поскольку буква "к" в слове край отвалилась).

К слову сказать, наш тибетский гид не знал, что означал то и дело попадавшийся на глаза призыв "овладевать двумя основами в образовании". Но и то верно, что имперская пропаганда вследствие своей стратегической природы понимания не требует. Она - как чистое присутствие, делающее возможным все присутствующее. Свидетельствую: в книжных магазинах Лхасы отсутствуют учебники тибетского языка даже для китайского читателя. Так что крепить взаимопонимание между китайским и тибетским народами посредством слов едва ли возможно. Остается уповать на "сердечное понимание", культивируемое имперской властью (у нас, помнится, тоже учили "голосовать сердцем").

Известно, что тибетский вопрос - незаживающая рана мировой политики. Китай, как подобает империи, трубит о своей цивилизаторской и просветительской миссии, медленно, но верно обустраивая для себя "крышу мира". Китайские переселенцы уже составляют солидный процент жителей крупнейших тибетских городов (в Лхасе их больше половины). Их трудолюбие и образованность, их изощренная деловая культура в сочетании с правительственной поддержкой позволили им без труда захватить ведущие позиции в администрации и экономике Тибета. Тибетское правительство в изгнании во главе с Далай-ламой требует для своей страны если не независимости, то по крайней мере "реальной автономии". Западные правительства и особенно независимые общественные организации это требование поддерживают, подчас в истерическом тоне. Их позиция, впрочем, тоже не лишена слабых мест. Многие памятники тибетской культуры варварски разрушены? Но Тибет не исключение. Смерч вандализма, и даже в больших масштабах, пронесся над всем Китаем. К тому же это дело прошлое. Китайские власти сумели приручить тибетскую религии и научились торговать ею. Теперь они с чисто китайским усердием раскручивают тибетский "бренд", строят дороги, реставрируют монастыри и т.д. Авторитетных лам, известных писателей и популярных певцов охотно выпускают за границу, убивая сразу двух зайцев: заграничным критикам дают понять, что тибетцы свободны, а парткомам живется спокойнее, поскольку автономия освобождается от потенциальных возмутителей спокойствия. Лицемерие? Может быть. Но лицемерие не чуждо и Западу. В свойственном западной общественности отношении к целому народу как к жертве (соглашусь здесь с А. Бадью) есть что-то отталкивающее и безнравственное, что-то идущее от известного в психологии комплекса "интерпассивности". Западному обывателю хочется видеть в тибетцах стойких борцов против соблазнов позднего капитализма, и в его довольно себялюбивой жалости к гордым горцам угадывается затаенное чувство собственной неполноценности и жалкая просьба: мол, мы не устояли, продались с потрохами Золотому Тельцу, так хоть вы стойте до последнего, храните для всего человечества светоч духовного совершенства. Получается, что тибетцы должны жить в нищете и грязи, чтобы европейский турист, проезжая мимо них на джипе, мог вдоволь насладиться зрелищем их возвышенной духовности, бросив им пару долларов за их аскетический подвиг.

Действительная проблема Тибета лежит намного глубже дипломатических пикировок по поводу "единой семьи народов Китая" или чьей-то национальной независимости. Она - в поиске оптимального соотношения старого и нового, традиционного и современного. Вечером накануне отъезда в Лхасе наталкиваюсь в телевизоре на программу, посвященную открытию железнодорожного сообщения с тибетской столицей. Китайский профессор комментирует: "Тибет принадлежит Китаю, но в известном смысле он принадлежит всему человечеству. Мы несем ответственность за сохранение тибетской культуры. Наша задача - найти баланс между традиционным и современным укладами жизни в Тибете". Боюсь, что баланс этот будет определяться современной экономикой потребления. С КПК или без нее перед Тибетом вырисовывается общечеловеческая перспектива эпохи постмодерна: превращение культуры в туристический бизнес, в шоу для праздной публики. Как выдержит Тибет этот удар? А тем временем старина и современность в Тибете уже сошлись в плотном клинче. Лхаса поражает смешением модных бутиков и живого средневековья, туристического базара и монастырского уединения. На площади перед древним монастырем Джоканг всю ночь не утихает гулянье, и в расцвеченной яркими огнями пустоте плывут звуки западной поп-музыки, своим гипнотизирующим однообразием до странности напоминающие монотонные молебны лам.

Пустота, заполненная огнями, - вот архетипический образ для мирового культурного заповедника под названием Тибет. Плотность и разнообразие духовной жизни достигает здесь, кажется, своего естественного максимума. Здесь уживаются самые разные религии, сосуществуют все мыслимые нормы духовной практики и все сопутствующие им аномалии. Ламаизм с его тщательно разработанной доктриной и богатейшим опытом духовного совершенствования венчает собой целую пирамиду религиозных традиций. Под его сенью процветает тантризм, больше занятый культивированием жизненной энергии. Еще ниже стоит местная религия Бон, тесно связанная с древней магией, но имеющая свою утонченную духовную практику. Еще ниже располагаются культы демонических богов вроде злобных духов гор гэла и подобных им сомнительных персонажей. Есть, разумеется, сонмы чистокровных демонов. Буддийская пустота есть принцип этой пирамиды, который служит не подавлению (как западный монотеизм с его трансцендентными принципами), а выявлению всего многообразия форм жизни. Причем все видимое в его свете предстает перевернутым образом реальности, чем и объясняется подчеркнуто экспрессивный, доходящий до гротеска, стиль тибетской иконографии. Экспрессия есть закон самоупраздняющейся формы, которая тем реальнее, чем она подробнее.

В чем же, однако, заключаются трудности примирения старины и современности в тибетских условиях? Вспоминается ответ, который мой учитель тибетского языка дал на вопрос о том, почему в середине прошлого века высшие лица фактически независимого Тибета так бездарно проспали свое государство? Ответ был неожиданным: они, сказал учитель, смотрели на китайцев свысока и считали вековой уклад тибетской жизни непоколебимым. Ведь в Тибете - живые Будды, а у коммунистов кто? Какой-то Ленин с Мао Цзэдуном...

Вот в чем заковыка: Тибет - традиционнейшая страна в мире в том смысле, что в нем духовные, символические по сути, ценности давно и намертво сцементировались с материальными формами жизни и даже природной средой, так что даже духовной власти там приписывалось и чисто внешнее, материальное измерение. Лама для тибетца имеет полную и очевидную власть над жизнью и смертью. Очень распространенная точка зрения для поздней фазы развития традиционных культур - фазы, так сказать, "традиционалистского тоталитаризма". А очевидная несостоятельность свойственных ей претензий вынуждает хранителей традиции отгораживаться от мира аскетизмом и культивировать внутреннюю неприступность, сопоставимую разве что с неприступностью гималайских пиков. Ситуация знакомая и в истории России, где последний самодержец весь ушел в мистику Святой Руси и, как пишет в своих мемуарах Нина Берберова, "в молитве "помазанника" принял символ за реальность". Результат известен: "Русь слиняла в три дня" (Розанов). Замечу, что подобное смешение символического и действительного всегда сопровождается попытками инструментального использования традиции, произвольной манипуляции религиозными идеями и символами. Вспомним барона Унгерна, окружившего себя ламами, но преспокойно попиравшего буддийскую заповедь ненасилия. Реакционный консерватизм со времен Жозеф де Местра знает, что религия не обязана быть истинной или, точнее, ее истинность сводится к пользе и силе. Он творит симулякр модернистского прагматизма из материала мистической иррациональности. И сегодня в России звучат призывы сделать религию "орудием государственной власти", как будто Бога можно назначить исправником при министерстве. Нелепая затея, выдающая, скорее, тайный нигилизм благочестивых государственников (см. суждения Н. Бердяева о К. Победоносцеве).

Между тем все стороны жизненного уклада тибетцев обнаруживают ту самую преемственность духовных и материальных сил, ту слитность духа и праха, которые Гегель считал неразрешимой загадкой для мысли, но которые составляют главную тайну религии. В этой нераздельности стирается и исчезает собственно культурное начало, оно не оставляет места для публичного пространства и политики. Тибетцы не придают значения личной гигиене, не имеют вкуса к светскому лоску и моде и, как кажется, не случайно наделены сплошь некрасивыми, грубыми лицами. Нигде не заметил я ни малейшего намека на куртуазное отношение к женщине, не чуждое даже китайцам, да и сами тибетские женщины напрочь лишены эротического обаяния. Видно, духовное восприятие любовного чувства, столь развитое в тибетском тантризме, не оставляет места для земной любви. Единственное организованное движение человеческой массы в Тибете - шествие паломников, обходящих монастыри и святые места. Зрелище не для слабонервных: нескончаемой вереницей идут дочерна выжженные солнцем старухи, чумазые, сопливые дети, совершенно дикого вида мужчины с копной нечесаных волос или двумя косичками, сплетенными красной лентой... Все несут в руках крутящиеся молельные барабаны мани и бормочут главную тибетскую молитву "Ом мани педме хум", которая от непрерывного и быстрого повторения сливается в один простой, как мычание, звук: ма-мы-ма-мы-ма... Пауза для вдоха и снова: ма-мы-ма-мы-ма... Самые благочестивые не идут, а с поклонами падают ниц на землю, вытягиваясь во всю длину, подтягивают к животу колени, встают, снова кланяются, падают на землю и т.д.... Награда за подвижнические труды одна - хорошее перерождение. А точное выполнение правил паломничества гарантирует даже перерождение в раю.

Жизнь для тибетцев - только аскеза, и аскетическое состояние пронизывает в равной мере жизнь и смерть: ламы умеют руководить посмертной судьбой души и вести ее к просветлению даже в царстве мертвых. Этому культу духовного просветления у тибетцев на первый взгляд противоречит их обычай как бы передоверять аскетическое усилие природным стихиям. В разных местах, но особенно на горных перевалах, установлены столбы с натянутыми на них веревками, на которых висят разноцветные листки бумаги с популярными молитвами, - так называемые лундэ - и ветер разносит по округе благие веяния этих священных текстов. Те же свойства приписываются, конечно, и воде, и камням, на которых часто проступают нерукотворные образы Будды и слова тех же молитв. Тема в действительности не суеверная, а глубоко мистическая, ибо просветленность сознания равно пронизывает все множество миров. Как заметил Сведенборг, "любовь никогда не спит". Сказано об ангелах-хранителях души, но речь, в сущности, о божественной природе. И опять мистическая открытость духа как бы вторит объективной открытости тибетцев природному миру и его подлинному средоточию: бескрайнему, бездонному, сиятельному Небу. Здесь, в Тибете, человек предстоит сразу всему миру, и недаром каждый тибетский дом украшен высоким шестом с флагами разных цветов: синий - для неба, белый - для облаков, зеленый - для воды, красный - для огня, желтый - для земли.

Не подумайте, что тибетцы тешат себя сладкими мыслями о мировой гармонии. Суровая природа Тибета не знает меры и бросает человеку ошеломляющий, невыносимый вызов. Чтобы принять этот вызов, требуется сверхчеловеческое усилие, трансреальная ясность сознания, которая говорит о себе, помимо прочего, лихорадочной яркостью образов тибетской иконографии. Весь величественно-пустынный пейзаж "крыши мира" каждое мгновение требует от человека сделать свой главный, и самый трудный, выбор: войти в бессмертие или сгинуть без следа. Вечность горных пиков удостоверяется мимолетностью земного существования. Так в мандале Калачакры разрушение неотличимо от творения, смерть сулит бессмертие. И в согласии с парадоксальной логикой религиозных символов все явленное предстает здесь перевернутым образом внутренней правды. В медитативном опыте тибетских подвижников самое страшное божество оказывается самым добрым учителем.

В тибетской религии облака неспроста выделены в отдельную стихию, которая составляет пару с верховным началом Неба. Облака являют неисчерпаемое разнообразие форм, чистую текучесть жизни. Она выходят из неба, одновременно скрывая его. Нужно научиться видеть все сущее как иллюзорные, бесплотные, переменчивые очертания облаков. Ибо, только познав вездесущую "облачность" мира, можно осознать сиятельную прозрачность Небес.

Крыша мира требует разговора о "последних вещах". Чтобы с ней договориться, нужно познать предельную ценность всего сущего, прожить жизнь, как она есть, без словесных фигур и условностей мысли.

       
Print version Распечатать