Дни сильного солнца

Путешествовать на велосипеде по смоленской глубинке в разгар лета я зарекался: колеса вязнут в травах, а в это время тебя атакует гудящая ватага слепней и звонкие пронырливые комары. Лучше подождать, пока макушку лета не прибьют июльские грозы и не наступит августовская прохлада. Но некоторые обстоятельства заставили меня все-таки уложить вещи в рюкзак, приторочить его к багажнику и выехать. Во-первых, прогноз погоды выглядел очень заманчиво: почти нет дождей и температура не выше двадцати пяти, что в последние времена потепления удивительно и желанно. Во-вторых, в июне после волны первых грибов-колосовиков наступает затишье. Ну и главное: зацвел иван-чай. Я увидел одинокий цветок, выбившийся в расщелину между тротуаром и пыльной закопченной выхлопными газами стеной дома на шумной улице, несущейся к Днепру. И мне вспомнились призрачные пейзажи долгих вечеров и туманных июньских утр, окрашенные свежим пурпуром. В августе этот свет померкнет.

Путь мой лежал на восток от Смоленска, в край Меркурия и Твардовского. Езжу туда много лет. И каждый поход приносит что-то новое.

В сказании о Меркурии идет речь о том, как этот юный князь избавил Смоленск от вторжения монголо-татарского отряда: выступив из города во главе смоленской дружины, дал бой возле болота деревни Долгомостье. Вражеский отряд был разбит, но князь обезглавлен. Таким он и вернулся под стены Смоленска, а когда его перенесли в собор – благоухал и озарял все светом.

Меркурий был канонизирован.

Обычно в местность и вступаешь через Долгомостье. Это как будто врата всего края.

Но в этот раз я въехал туда через Немыкари, некогда большое и богатое село, упомянутое в грамоте князя Ростислава в 1136 году. В грамоте перечисляются села и земли с озерами, передаваемые новообразованной смоленской епископии. Александр Твардовский в разговоре с братом Иваном высказал предположение, что название Немыкари свидетельствует о том, что здесь не бедствовали: горя не мыкали. Но скорее всего село получило название по речке Немыкарке. В начале прошлого века здесь даже действовал кирпичный заводик. Сейчас богатым село не назовешь, глядя на просевшие крыши, повалившиеся плетни. Хотя на берегу Днепра и построены уже коттеджи, и от одного спускается помпезная бетонная лестница прямо к воде. Но еще в советские времена это было действительно крупное село с магазином, фермами. И существовал план по возведению санатория. Видимо, потому и заасфальтировали дорогу от Рябцева. В Немыкарях асфальт кончается, дальше пылит Глинковский большак. Когда я иду пешком по этому большаку, всегда почему-то напеваю битловскую «Yellow submarine», и она превращается в походный марш. Возможно, впервые насвистеть этот мотив заставил цвет дороги, напоминающий цвет знаменитой лодки. А может быть, что-то еще, рождение ассоциаций весьма прихотливо. Не исключаю и такую версию: вырвавшись из трав на большак, почувствовал себя в лодке, воспарившей над далями. Почему именно в лодке? Да потому, что вся местность летом – это море трав, и перемещаться по зеленым просторам заброшенных лугов и полей хочется в какой-нибудь чудесной лодке, вот вроде той, на которой путешествовала четверка музыкантов.

Насвистывал лодочный марш я и сейчас.

Оборвался мотив внезапно.

Я успел вильнуть вправо и объехать небольшой комок перьев. В этом комке блеснул живой глаз. Посреди дороги сидел большелапый мокрый и лысоватый птенец. По дороге хотя и редко, но ездят автомобили и грузовики с лесом из Добромина, Глинки. Раньше-то, до девяностых годов ее вообще не было, и в местность не так просто было проникнуть. Прокладке дороги мы с друзьями вовсе не обрадовались. Некоторые опасения впоследствии подтвердились.

В Воскресенском лесу появились свалки пластикового мусора после пикников, и это выглядело совершенно абсурдно. До середины девяностых годов в лесу царила особая аура, которую можно назвать языческой. Лес довольно причудлив, темен. Дубы образуют арки на заросших и глубоких от старости дорогах. На южной опушке цветут ландыши, много земляники. На развилке лесных дорог на рябине в середине лета всегда появлялись вышитые рушники с творогом. Это была русальная жертва в зеленые святки. Кто ее свершал, остается только гадать. Но все прекратилось, когда Цыганка, как звали эту старую женщину, долго жившую одиноко в опустевшей деревне Воскресенск, куда-то переселилась… А дом сгорел. И на его месте остались лишь черные столбы, на которые кто-то повесил однажды венки.


На восточной окраине леса стоит Марьина гора. В ней были обнаружены запасы гравия. Но народ поднялся и смог защитить гору. Чтобы пресечь дальнейшие попытки, на горе посадили сосны, сейчас они уже заматерели.

Этот случай говорит об особом отношении к горе в данном случае еще советских жителей местности. Но, скорее всего, подтверждает и мысль академика Бориса Рыбакова, что подобные природные объекты были окружены нашими пращурами почитанием. Не исключено, что гора была местом языческих радений. А ее новое имя – Марьина – свидетельствует, по гипотезе того же Рыбакова, о том, что здесь поклонялись женскому божеству и, наверное, Макоши.

И с прокладкой дороги на Глинку странно стало видеть проезжающие в некотором отдалении от горы и леса мазды, тойоты и понтиаки. Иногда ветер доносит и буханье стереосистемы в автомобиле.

Никаких проблем дорога не решила. Деревни покинули последние жители. Фермеры не пришли сюда. Зато местность стала доступна автовладельцам с мусором в багажниках, да и в головах тоже. На повороте к Днепру в очень живописном месте, среди дубков и папоротников появился старый холодильник. Я запер бы владельца в нем хотя бы на сутки, чтобы он проникся простой мыслью: выбрасывать холодильники где взбредет в чумную голову – негоже. А еще лучше вернуть бы холодильник владельцу без права избавиться от этой вещи. Пусть украшал бы его гостиную. Возможно, отпрыски этого владельца намотали бы на ус, что лучше не засорять родную землю.

Птенец, конечно, был вызовом дороге – до первого ездока. И когда он с возмущением закричал на меня, я только усмехнулся, продолжая сгонять его осыпающимся люпином к обочине. Мысленно я предложил ему поблагодарить судьбу, что первым ездоком на дороге оказался велосипедист. Хотя, наверное, его дальнейшая судьба незавидна. Как он попал на середину дороги, неизвестно. Похоже, совсем недавно вылупился. Мог ли утащить его хищник? На птенце не было заметно каких-либо повреждений. Сам выбрался из гнезда в траве? Но будет ли кто-то строить гнездо прямо рядом с дорогой?

Я покатил дальше, птенец из густых трав продолжал подавать голос. Была надежда на то, что родители его все-таки услышат. Чей это птенец, я так и не сумел разгадать.

С большака свернул к Марьиной горе и, оставив велосипед, вышел через Воскресенский лес к Арефинскому роднику. Там и разбил лагерь.

В роднике еще видны остатки сруба. Когда-то на холме стояла деревня Арефино. А еще раньше, в шестом – десятом веках здесь было селище. От того времени под горой на берегу ручья Городец сохранились курганы.

Это место исследовалось археологами. Они даже обнаружили в километре отсюда каменный топор, кремневые скребок и пластину, что позволило сделать вывод о существовании стоянки эпохи неолита.

А в курганах хоронили усопших в более поздние времена жители селища.

После ужина, крепкого чая на родниковой воде, я отправился туда с фотоаппаратом. Приходил и рано утром. Курганов больше сорока, овальные и длинные, а один четырехугольной формы. В курганах обнаружены следы трупосожжений: прах в урнах, перевернутых вверх дном, женские бронзовые украшения: подвески, височные кольца, браслеты, стеклянные бусы, перстни; глиняные миски, берестяные туески. Материал крайне скудный. Откуда быть золотым украшениям или серебряным в деревенском глухом углу, вдали от дорог, даже и от Днепра в сторонке? Да сюда и не поднимались купцы, шедшие из варяг в греки, поворотная точка была в Смоленске. Хотя Алексеев в своем труде «Смоленская земля в 9 – 13 вв.» и предполагает, что мог существовать волок через речку Ливну: с Сожа в Днепр. А Ливна протекает поблизости.

Нет, в окрестностях Арефинской горы не происходило действ, подобных описанным Ибн Фадланом, арабским путешественником десятого века и изображенным нашим Семирадским на полотне «Похороны знатного руса». Но обряд в Арефине в чем-то мог совпадать с происходившем на берегу Волги. К этому сопоставлению меня подвигла элементарная логика и одно наблюдение.

Обреченную на сожжение вместе с умершим господином девушку подводили к вратам и поднимали ее на руках повыше три раза, а она говорила, что видит потусторонний мир: своих родителей, родственников и, наконец, самого господина в зеленом саду.

Как-то осенью на курганах одно из деревьев преломилось и вдруг образовались настоящие ворота. Не вспомнить описание Ибн Фадлана я не мог.

К сожалению, академик Рыбаков, подробно разбирая это описание арабского путешественника, не говорит, как мог происходить тот же обряд где-нибудь в русской глубинке. Думается, что в селище на Арефиной горе не так много было народу, чтобы вслед за умершим мужем обязательно отправляли его жену. Но в соответствии с представлениями о совместной с умершим жизнью в раю, который у пращуров именовался ирием или вырием, любящая жена, наверное, могла добровольно войти во врата на курганах под горой.

Ибн Фадлан сообщает, что девушка, добровольно решившаяся умереть вместе со знатным русом, перед смертью пьет прощальные чаши и поет песни, и на последней песне суровая старуха, которую араб называет ангелом смерти (и ведьмой), начинает торопить ее войти в палатку к мертвому господину, где все свершится. И эта девушка пыталась отсрочить неминуемое, она сунула голову между палаткой и бортом похоронной ладьи, а неумолимая старуха направила ее голову в палатку. Там с ней сочетались шестеро мужей (а до этого она сама ходила по шатрам, вступая в связь с хозяевами), которые потом и стреножили ее, а старуха пустила в ход нож с широким лезвием. Причем действия старухи были продолжительны: «начала втыкать его между ребрами и вынимать его». Воины вокруг стучали в щиты, чтобы заглушить крики и не отваживать будущих жертв.

За несколько веков и здесь, в Арефине, конечно, всякое происходило. Наверняка были и драматические события.

Курганы молчат. И мы не знаем погребальных песен тех жителей. Но можно составить некоторое представление, обратившись к древним поэтическим памятникам. Речь о ведах: Ригведе и Атхарваведе. Слово веда родственно русскому ведать, означает оно священное знание. Можно обнаружить и еще много слов в русском языке, родственных словам древних ариев, создателей вед. Это говорит о близости древних славян и ариев. Возможно, у тех и у других была общая прародина: Арйана Ваэджа. Некоторые ученые этот Арийский Простор располагают в южнорусских степях.

В языческом пантеоне древней Руси академик Рыбаков и другие историки находят иранское, сиречь арийское (название современного Ирана происходит от слова арьянамстрана ариев) божество – крылатую собаку Симаргла.

Да и самое название главной реки тогдашнего русского мира Днепр вероятно происходит от иранского Дан Апр – Большая Вода или Дальняя Река. И вот, что пишет Рыбаков: «Десятки древних индоевропейских мифов (иногда в античной, греческой окраске) исполнялись во время зимних или летних святок».

Словом, на этой остановке посреди арефинских курганов почему бы не обратиться к ведам, запечатлевшим сознание древнего язычника.

Эта песнь называется так: «Разговор мальчика с умершим отцом». Все стихи вед пелись и до сих пор поются.

(Мальчик)

Где под деревом дивнолистным

пьет со всеми богами Яма

наш родитель начальник рода

там проходит дорогой предков.

Он уходит дорогой предков

он вступает на путь несчастный

я смотрю на него в печали

снова я по нему тоскую.


(Голос отца)

Мальчик! ты сотворил повозку

бесколесную с дышлом мысли

направляемой как угодно

правишь ты на незримой стоя.

Далее певец-автор задается вопросами о загадке рождения и мироустройства. И заканчивает гимн так:

Мы же эту обитель Ямы

почитаем богов жилищем

в камышовую дудку дуя

украшаем хвалебным пеньем.

Яма – царь мертвых, с которым пируют умершие предки, среди них и отец мальчика. Комментатор полагает, что мальчик сотворил мысленную жертву – повозку, в которой и отправился – опять же мысленно - вслед за отцом.

Странным образом читатель гимна будто воочию видит эту повозку с мальчиком, похожую одновременно и на подлинную и на хлебную, из тех, что выпекали в старину к различным праздникам в наших деревнях. Благодаря Ригведе нам доступна эта тоска тысячелетий. А когда ты стоишь среди курганов, увенчанных большими березами, на склонах, поросших травами и цветами, это чувство – тоскующего об отце сына – усиливается стократ.

Глубина прошлого чарует нас, говорит Ясперс. Нам мерещится какая-то покойная даль, исполненная мудрости. Мы силимся проникнуть в нее – как этот мальчик из гимна – на мысленной повозке и следовать дорогой предков. Поняв прошлое, мы прочнее станем в настоящем. Хотя, наверное, это только иллюзия. И все-таки главенствует здесь чистая любознательность, как и в этом «Гимне о сотворении мира»:

Было не было и Не-было тоже

не было неба ни пространства ниже

и что же сновалось и кем хранимо

и где бучалы и какие воды.


Не было смерти и бессмертья тоже

не было различий ни дня ни ночи

не дыша дышало своим законом

нечто единое ничто иное.

Гимнотворец вперяет взор во тьму веков, тысячелетий и видит нечто единое, но недоступное разуму. Даже «на высшем небе мира всехранитель / он только знает может быть не знает».

Эпоха курганов – вещественно представленная здесь, в пойме ручья Городца - будоражит сознание. Попытки узнать это время приводят к различным источникам, иногда неожиданным, как, например, балет Игоря Стравинского «Весна священная». Красота этого творения до сих пор кажется диковатой. Этот дух не выветрился за сто лет. Этой ассоциации – Арефинской горы и курганов с «Весной священной» – во многом помогают декорации кисти Рериха. Горки с березами и цветами, высохшие деревья, тени зверей, - все это напоминает местность. Хотя камней здесь и почти нет. Пейзажи для «Весны священной» Рерих списывал скорее всего с псковских мест. Впрочем, есть верные свидетельства, что над эскизами он работал, живя в наших краях, не так уж далеко от Арефина – у Тенишевой во Фленове. Там же бывал и Стравинский.

Пришла гроза, и в дождь я лежал в палатке у родника, слушал шум ветра и водяную дробь, раскаты, и снова старался вообразить живших здесь в курганные времена людей. Наверное, из этого родника они и пили, девицы и парни спускались с горы за водой с деревянными ведрами. От комаров спасались дымом, развешивали травы у входа: чабрец, полынь, высаживали перед окном куст бузины. Гоняли зверей, валили лес, сжигали его на удобрение. Пекли хлеб, варили пиво. Болели. Без драк не обходилось. Это сейчас луг в пойме Городца никому не нужен. А когда-то о нем точно шел спор.

И дождь шелестел по соломенной крыше, как сейчас по листве вокруг палатки, мужик щурился на слепой свет оконца, затянутого бычьим пузырем. Женщина ритмично стучала ступкой – масло сбивала. Старая баба занимала чумазых полуголых ребят, рассказывала о колдунах. Да все они были немного колдунами в нашем понимании: разговаривали с деревьями и птицами, искали целебные травы, просили дождь прекратиться.

Борис Рыбаков в «Язычестве Древней Руси» приводит любопытные сведения, оставленные австрийским посланником Герберштейном, проезжавшим по Руси в шестнадцатом веке. В своих записках австриец упоминает о поклонении ящерам, толстым черным змеям на четырех лапах размером более полуметра. Их держали в специальном помещении, кормили. В то же время и псковский летописец свидетельствовал о нашествии неких речных «коркодилов», натворивших много бед: «В лето 7090 изыдоша коркодилы лютии звери и путь затвориша; людей много поядоша. И ужосашася люди и молиша Бога по всей земле. И паки спряташа, а иних избиша». Рыбаков относится к этим свидетельствам со всей серьезностью. И напоминает о культе ящера у древних славян и предполагает, что даже Род мог иногда выступать в образе ящера.

Так что древняя арефинская бабка могла и не вымышлять ничего, а просто рассказывала детям с глиняными и деревянными игрушками подлинную историю деда, своего мужа, о том, как шел он через болото и повстречал ящера…

И сын ее тоже прислушивается. И женщина с потемневшим от солнца красноватым лицом тише бьет масло.

А дождь все идет.


Ниже родника лежит цветущая пойма Городца. Это заливной луг. Но посреди него оказалось болото. Обнаружил я его, увидев рано утром пасущихся в тумане лосей. Пошел за ними, чтобы сфотографировать, но лоси, конечно, услышали меня, слух у них в отличие от зрения превосходный. И лосей застигнуть мне не удалось с моим тридцатипятимиллиметровым объективом, но зато я приблизился к живописной березе и сфотографировал ее, а дальше заметил среди трав две изящно изогнутые шеи с характерными головами – это были журавли. Попытку продвинуться в их направлении пришлось быстро оставить: земля подо мной тяжко заколыхалась, выпуская ржавые вонючие пузыри. Журавлиное болото было недоступно. И я повернул назад. Когда выбирался на твердый берег, услышал сзади торжествующий гортанный клич журавля.

Наполнив пластмассовую канистру родниковой водой, сняв палатку, собрав котелки, взвалил рюкзак на спину и ушел на Марьину гору, переночевал там и утром на Сухом поле под горой ловил особенный тонкий воскресенский свет. Где-то неподалеку пролаяла косуля. А потом с топотом прибежал лось. Озадаченно посмотрел на меня, мотая длинноухой тяжелой головой, и бросился дальше. Даже в такую рань его преследовали кровососы.

Из кустов я достал велосипед, щедро окропленный росой, и покатил по желтоватой Глинковской дороге дальше, припомнив, что в древности о росе говорили так: грудие росное; грудие означало – капли.

Еще издалека увидел белкинские березы, клены и липы. Здесь была моя следующая остановка.

Палатку растянул между двумя липами, а всего возле моего лагеря было семь лип. Они давали густую тень. И я поспешил наверстать ранние часы. Правда, солнце, обогнувшее липы и наполнившее палатку сияющим жаром, не дало выспаться. Но, возможно, именно ему я обязан ярким сновидением. Мне приснились белоголовые девочка и мальчик, игравшие со странными существами: приземистыми, четырехлапыми и с черными плоскими неуклюжими головами. Одно из этих существ приблизилось ко мне. Мужчина и женщина, стоявшие поодаль, сказали, что опасаться нечего. И действительно, существо было весьма миролюбиво, оно ластилось ко мне. Девочка и мальчик смеялись. Все, и деревья, и люди, и эти существа, были напитаны особенным каким-то сердечным светом. Просыпался я с сожалением, и первой моей мыслью была мысль о том, что этот свет не удастся поймать никаким фотоаппаратом.


Что ж, так и рождаются сны: ранний подъем, дороги в росе, солнце в палатке и воспоминания о прочитанном или услышанном дают яркую вспышку почти магических видений.

Я вышел к небольшой речке Ливне и вымылся с головы до пят, выстирал дорожную рубаху, побелевшую от соли.

Сегодня был день рождения Александра Твардовского. Встречать его в Белкине было в общем удачей. Именно здесь начинали совместную жизнь молодой кузнец Трифон и дочь крестьянствующего дворянина Плескачевского Мария. В Белкине Трифон Гордеевич арендовал у помещика кузницу. В этом месте у них появился первенец Константин.

Белкино старая деревня, археологи обнаружили здесь городище девятого века. В книге воспоминаний о Твардовском Михаил Кошелев, уроженец этих мест, пишет о Белкине: «Думаю, что этот типичный уголок среднерусской природы оставил след в сознании юного Твардовского, который здесь бывал много раз. После революции в главном здании барской усадьбы был открыт Народный дом. Сюда по вечерам собиралась молодежь и взрослые из многих деревень. (…) На вечерах нередко звучали стихи. Выступал со своими стихами и Александр Твардовский».

В сто третий день рождения поэта Белкино продувал ветер, и сидеть под семью липами было хорошо: тучи комаров и злобных слепней жужжали на все лады где-то в низинах. Погода была праздничной. Правда, вместо заздравных чаш я прихлебывал чай из походной кружки, но чай был крепок и душист, в дело пошел цветущий чабрец. От семи лип открывался просторный вид на эту плавную землю с одинокими березами среди луга, одну из которых в давние годы молодых походов мне захотелось назвать Славянской Матерью. Цвел иван-чай.

Чуть зацветет иван-чай,

С этого самого цвета, -

Раннее лето, прощай,

Здравствуй, полдневное лето.


Липа в ночной полумгле

Светит густой позолотой,

Дышит – как будто в дупле

Скрыты горячие соты…

Над Белкином всю ночь ходила луна и утром заглянула в оконце моей палатки: желтая, в туманной кисее. Надо было, наверное, встать и сфотографировать ее, но я поднялся позже, в четыре часа, надеясь заснять восход. От Ливны стлался туман. Запевали птицы. Я прошел через Белкино к самой удобной точке, небольшой возвышенности возле кладбища, на котором только и уцелели два ржавеющих креста. Все, что осталось от деревни. Мы с друзьями еще застали Белкино живой деревней, мимо нее пролегал маршрут нашего первого похода в школьные времена. Пили воду в колодце. Позже собирали здесь яблоки. Белкинские сады засохли, может, одна-две яблони и целы еще, но яблоки есть не стоит – челюсти свернет кислятина.

За Белкинским старым березовым лесом закричали журавли, они всегда как будто видят в некие перископы солнце. И точно: несколько мгновений спустя туман на востоке за Ливной окрасился, и вскоре эту вату взрезал отточенный край золотого диска.

Борис Рыбаков писал об одном убеждении предков: будто солнце в середине лета, в зеленые святки, играет. Зеленые святки – это неделя перед Иваном Купалой. И мне показалось, что солнце, пришедшее в Белкино, было необычным. Космическим венцом оно лежало у ног березы, той самой, Славянской Матери.

А день наступил знаменательный: двадцать второе июня. Возможно, шестьдесят восемь лет назад он начинался так же, и солнце купалось еще в росе…

Фото автора

       
Print version Распечатать