Чего взять с дурака?

Диалектика мысли Лешека Колаковского

В середине июля на 82 году жизни почил знаменитый философ, историк, теолог, культурный критик – Лешек Колаковский, в своей жизни проделавший путь от марксизма, который исповедовал, будучи ведущим польским интеллектуалом, к либерализму, сторонником которого стал, переехав в конце 1960-х на Запад. Его жизнь и мышление более, чем заслуживают бурной дискуссии.

Несмотря на свою широкую известность на Западе (он преподавал в Беркли и в Оксфорде) Лешек Колаковский практически неизвестен в России, в отличие скажем от своего соотечественника – Зигмунда Баумана или от менее известного Анджея Валицкого, имя которого, по крайней мере, на слуху у историков мысли. В отличие от Баумана, с произведениями которого отечественный читатель знаком хорошо (на русском языке уже вышло четыре книги Баумана – "Мыслить социологически", "Индивидуализированное общество", "Свобода" и "Текучая современность"), на русском языке нет ни одной книги Колаковского, коих он написал немало и за которые он получил ряд престижных литературных премий. Легко понять, почему его книги не издавались в России до 1991 года. В конце концов, Колаковский был "ревизионистом" марксизма. Как следствие советский, догматический марксизм видел в нем врага, с которым было необходимо бороться всеми силами. Ну а поскольку советский марксизм едва ли можно было назвать хорошим борцом, способным противостоять атаке изнутри, он пользовался своим излюбленным оружием: произведения тех, чьи идеи хоть как-то противоречили общепринятым доктринам просто запрещались[1].

Но и после 1991 года, то есть после официального объявления "свободы слова, мысли и печати" ни одной книги Колаковского так и не появилось на русском языке. Вероятно, здесь мы имеем дело с определенной инверсией восприятия. Каким бы "ревизионистом" марксизма ни был Колаковский, он все равно оставался марксистом. Пускай сами марксисты его уже таковым и не считали.

Как известно, одной из первых работ, которые принесли Колаковскому славу "ревизиониста" стала статья – "Священник и шут". В этом тексте с точки зрения шута анализировалась официальная доктрина марксизма, являвшаяся основанием официальной идеологии, которая под острым взглядом джокера, теряла всю свою привлекательность. Едва ли фигура шута была избрана случайно. Ведь этот герой играет в европейской культуре одну из главнейших ролей. Шуту позволено говорить то, что не позволено говорить кому-либо еще. В лицо своему господину он может сказать все, что хочет, и при этом не понести никакого наказания. Как говориться: "Чего взять с дурака?".

Так, что же такого видел Колаковский, чего не видели официальные идеологи Польской объединенной рабочей партии. А видел он обман социалистической системы, созданной в Польше. Системы, которая уничтожалась противоречиями между заявленными социальными и демократическими идеалами и жесткой реальностью, которая в полном несоответствии с тем, что заявлялось Марксом, старалась создать нового "социалистического человека", отвечающего требованиям официальной коммунистической идеологии. Итогом этого, по свидетельству Колаковского, становилось следующее: "Предполагалось, что идеология "запудрит" умы мыслящих людей. Но она стала столь слабой и жалкой, что никто не верит в нее, ни те, кто правит, ни те, кем правят".

Впрочем, по иному и быть не могло. Ведь марксизм, как и его гегельянская основа, строится на уверенности в существовании незыблемых законов истории. Но "человеческая история – это собрание непредсказуемых событий, и мы легко можем привести многочисленные примеры, когда событие, которое было очевидно решающим в формировании судьбы человечества в последующие десятилетия и столетия могло бы пойти по иному пути, чем оно пошло; нет ничего необходимого в том, что случается или является результатом любого события".

Тем не менее, едва ли можно утверждать, что Колаковский относился к марксизму исключительно негативно. Несмотря на тот факт, что коммунизм, в трактовке польского философа, был воплощением лжи, он "увлекал тех, кто действительно верил в человечество, и представлял себе, что ярмо нищеты и безработицы скоро будет сброшено; милитаризму, национальным и расовым преследованиям, ненависти, войнам – скоро придет конец"[2].

Но если не коммунизм, то, каково должно быть идеологическое будущее человечества? Политолог Борис Кагарлицкий, едва ли не единственный в России упоминающий Лешека в своих работах, утверждает, что мысль Колаковского непоследовательна, но как кажется, в оценке польского философа он не совсем прав. Колаковский действительно разочаровался в "реальном социализме", сравнив его возможности освободить человечество с попыткой "поджарить снег", но едва ли он был очарован и западноевропейским либерализмом. В конце концов, его, поляка, а, следовательно, искреннего католика, едва ли мог удовлетворить царящий в западных обществах культурный плюрализм, основание которого составляет толерантность. Ведь исход толерантности только один – преуменьшение значения собственной культуры. Он понимал, что христианство, которое в течение десятилетий составляло основу европейской культуры, не могло быть заменено ни консерватизмом, ни социализмом, ни либерализмом. А это означало только одно, необходим синтез всех трех идеологий. Нужен консерватизмо-либерал-социализм. Ведь, как полагал Колаковский "этот ряд регулятивных идей [основополагающие принципы, лежащие в основе трех идеологий. – К.А.] не являются самопротиворечивыми", следовательно "возможно быть консерваторо-либерал-социалистом". "Это тоже самое, что сказать, будто все три идеи более не являются взаимоисключающим выбором".

Единственно, чего необходимо избегать – реанимации утопических мечтаний, что потенциально ведет к "тоталитарному кошмару и совершенному падению цивилизации". Подобная опасность утопии, как полагал Колаковский, коренится в предрекаемых ею ужасах апокалипсиса, который, несомненно, наступит, если утопическая программа не будет реализована. Тем самым очевидно поднимается проблема соотношения целей и средств, то есть поднимается вопрос об этическом измерении истории. В утопиях этот вопрос всегда решался в пользу цели, которая оправдывала использование любых средств, только бы идеальное общество было построено, а Судный день – отсрочен. Однако, как полагал польский философ, подобный подход в корне неверен, так как обрекает общество (и что важнее отдельных людей) на страдания, которые намного превышают любые пределы разумного осмысления.

Впрочем, и противостоящий утопическому мышлению скептицизм, заявляющий необходимость анализа соответствия имеющихся целей требуемым средствам, не устраивал Колаковского, поскольку ведет к "безнадежной стагнации, недвижности, которую даже небольшая случайность может легко обратить в катастрофический хаос". Значит, необходима "золотая середина", которая бы снимала крайности двух подходов. Какова она? Едва ли Колаковский был в состоянии ответить на этот вопрос. Впрочем, он и не стремился к тому. Будучи марксистом, пусть не по названию, но уж точно по убеждению, Колаковский мыслил диалектически. А это значит, что он всегда старался найти путь, пролегающий между двумя непримиримыми утверждениями. Пусть даже сделать это было не так-то просто.

Ну а о чем же он мечтал? В одной из своих многочисленных лекций он заявил: "Когда меня спрашивают, где я хотел бы жить, мой стандартный ответ гласит: глубоко в девственных горных лесах, на берегу озера, на углу Мэдисон авеню, на Манхэттене или на Елисейских полях, в небольшом чистеньком городе". Ясно, что это метафора… Таково было желание человека, своей жизнью доказавшего, что можно быть истинным марксистом и в тоже время не быть им.

Примечания:

[1] В частности, в Польше на протяжении 20 лет с момента иммиграции Колаковского было запрещено не просто издавать его книги, но и просто цитировать их.

[2] Вероятно, именно этим коммунистическая идеология привлекла и самого юного Лешека Колаковского. Ведь известно, что он покинул родину только после того, как в Польше началась кампания против "сионизма", принявшая ужасные формы. В результате, Колаковский был вынужден бежать, спасая свою жену-еврейку. Видимо, именно активизация антиеврейских настроений окончательно убедила его в том, что социализм, одним из основополагающих лозунгов которого был интернационализм, на самом деле всего лишь ширма, за которой прячется жестокий бюрократический режим, подавляющий свободы граждан.

       
Print version Распечатать