Апология Руссо, написанная Баткиным

Они создают философию для других. Мне нужна философия для себя.
Жан-Жак Руссо

Великий историк культуры и, по удивительному счастию, наш современник Леонид Михайлович Баткин большую часть своей научной биографии посвятил исследованию «европейского человека в поисках себя», изучению того, как формируется европейская личность нововременного типа (что для него тождественно «личности» вообще, поскольку другого опыта личности история не знает — только в Европе формируется то, что кратко описывается повторяющейся из работы в работу пушкинской цитатой, предельно сжато выражающей суть личности, — «самостоянье человека» и с чем спорил Арон Яковлевич Гуревич, на позицию Баткина развернуто ответив в последней своей монографии, вышедшей в русском издании уже посмертно [1]). Новый текст выступает одновременно и продолжением, и выходом за рамки «основной программы»: он своего рода «эпилог», рассуждение о том, что значит быть «личностью» вполне, без оговорок и изъятий, не в «процессе становления», а впервые уже данной как таковая — еще без соответствующего слова, но уже в одном шаге от него, когда остается только наименовать то, что уже есть.

Личностью без слова «личность», но в обилии слов о себе, способов говорения о себе и действия в мире, тем, что нуждается лишь в последнем, в нахождении самого слова, — этой личностью предстает Жан-Жак Руссо. Он повлиял на русскую культуру едва ли не больше, чем на какую-либо иную, исключая (а может быть и нет) французскую — найдя здесь уникальный отклик, оказавшись глубоко созвучен тому, что станет ключевым, например, для русской прозы XIX века, для политических мечтаний и т.д. Может быть, с этим связано и то обстоятельство, что при таком масштабном влиянии он сам очень редко становился в России объектом специальных научных исследований. Если вычесть научно-популярные работы да биографические очерки разной степени полноты и вдумчивости (число которых также не очень велико), то о Руссо написано удивительно мало: оттого, что им скорее вдохновлялись, спорили, следовали — непосредственно восприняв импульсы, шедшие от его текстов, или опосредованно, — но очень редко воспринимали в качестве объекта исследования. Он слишком «свой», «свое», чтобы стать объектом научного рассмотрения.

С другой стороны, он сам сделал всю работу, которую обычно приходится делать биографу: выискивать преступления и проступки, прочитывать текст между строк, чтобы найти там комплексы, страхи и обиды. В случае с Руссо все как на ладони: его переписка дает, например, куда меньше для скандальных разоблачений, чем «Исповедь», а «Диалоги» уже сполна представляют разговор пациента на кушетке у еще не существующего психоаналитика или, как считают другие, уже для работы психиатра. Он сам торопится выложить своему читателю все дурное и, что куда реже встречается, смешное, неловкое и несуразное, что можно найти о нем, причем выкладывает так рьяно, что заставляет подозревать, не сочиняет ли он некоторые из этих житейских ситуаций и происшествий или не усугубляет ли их в описании намеренно. И это тоже так, ведь как отмечает Баткин в своей последней работе, «Исповедь» — одновременно и текст о себе, предельно искренний, и великий сентиментальный роман, а следовательно, искренность эта функционирует уже как элемент романа. И мы можем обсуждать не ее, а «эффект искренности», который достигается автором.

Но то, что делает Баткин, прямо противоположно подобным анализам. Лев Аннинский, комментируя дневниковую запись Достоевского 1864 года, сделанную последним в то время, когда он читает «Некуда» Лескова, отзываясь на ситуацию романных героев, с удивлением отмечает: «Выходит, можно было читать роман и так — со всей силой доверчивого сопереживания» [2]. Баткин стремится отдаться текстам Руссо — обильно, почти избыточно цитируя их, стремясь говорить его собственными словами, лишь время от времени прерывая цепочку цитат, едва связанных авторскими формулами перехода и необходимыми пояснениями, — и прерывает зачастую не ради комментария, а, напротив, для отступления, чтобы уйти вроде бы совсем далеко от тех текстов, которые цитировались несколькими страницами выше. Это стремление прочесть тексты Руссо так, как желал бы сам Руссо, — «чувством», наивно, отзываясь на них, доверяя тому, что в них сказано, отбросить «философию подозрения» ради того, чтобы услышать сказанное. Ведь напряженный поиск того, что сокрыто, что осталось под текстом, что стремится утаить автор или укрывает непроизвольно, — этот поиск способен, в свою очередь, привести к исчезновению текста: стремление «за-текст» прорывает его, текст оказывается никому не нужным сам по себе, интересный лишь тем, что в нем отсутствует.

Руссо говорит о себе — настаивает Баткин, и мы читаем, доверяясь его книгам. Да, он говорит языком своим и своего времени, он пишет текст — и, следовательно, становится «фигурой автора», он передает то, что чувствует, переживает, желает, о чем размышляет — посредством языка, создавая роман, диалог, эссе. Он самого себя осмысляет в тех формах мышления (и формах чувствования), которые есть — или которые он может изобрести. Но в формах, словах, текстах. Неизбежно отчуждаясь. Но при этом основное — на чем настаивает весь текст Баткина, не отдельными формулировками, но готовностью «забыть» положенные приемы научного исследования, испытанные ходы, соблюдая которые надлежит изучать «автора» и его «персонаж», — это то, что есть чему отчуждаться. «Автор» неизбежен для Руссо, но Руссо реален, по крайней мере, был реален — уж точно не менее «автора». Автобиография, исповедь, диалог нас интересуют в той мере, в какой они могут нечто сказать по существу, о Руссо — неизбежно опосредованно, но с тем, что само опосредуемое — реально, оно единственное, что придает смысл.

Ханна Арендт в 1975 году говорила, может быть, весьма некорректно с точки зрения антиковедов, но ясно выражая свое понимание личности:

«<…> Первоначально persona означала маску актера, скрывавшую его индивидуальное, “личное” лицо и говорившую зрителям о его роли и функции в пьесе. Но в этой маске, облик которой определялся задачами пьесы, имелось широкое отверстие в области рта, через которое звучал индивидуальный, незамаскированный голос актера. Именно отсюда возникло существительное persona: оно образовалось от глагола per-sonare, “звучать сквозь”. <…>

Римская маска очень точно соответствует способу, каким мы явлены в обществе <…>. Все мы — актеры на сцене мира, где нас признают в соответствии с тем, какую роль накладывает на нас профессия: как врачей или юристов, как авторов или издателей, как учителей или учеников. Но именно сквозь эту роль, словно звуча сквозь нее, проявляется нечто иное, нечто совершенно уникальное и не поддающееся определению, но все-таки узнаваемое <…>»[3].

Текст Баткина о Руссо преднамеренно выходит за пределы устойчивых жанров: переходя от научного исследования к эссеистике, чтобы затем вынырнуть полемическими заметками, он стремится говорить о Руссо, о самом Руссо во вторичной наивности, которая, видимо, уже зовется мудростью. Не от того, что не знает методологических преград, а настаивая на том, что все они в конечном счете существуют именно для того, чтобы найти methodus, путь к самому предмету — в данном случае, к Руссо, а для этого, возможно, самый верный путь — на время позволить себе отойти от «строгого метода», отпустив себя и доверившись текстам.

Баткин Л.М. Личность и страсти Жан-Жака Руссо. М.: РГГУ, 2012. 261 с.

Примечания

[1] Гуревич А.Я. Индивид и социум на средневековом Западе. СПб.: Александрия, 2009. (Серия: «Становление Европы».)

[2]Аннинский Л. Лесковское ожерелье. СПб.: Библиополис, 2012. С. 43.

[3]Арендт Х. Суждение и ответственность. М.: Издательство Института Гайдара, 2013. С. 44–46.

       
Print version Распечатать