Оскорбленные всех стран, объединяйтесь! Пролетает бомбой художник Валентин Воробьев! Слово вылетело и его не поймаешь. Как правило, прежде чем излагать свои впечатления о книге, в чужие рецензии не заглядываем - чтобы глаз не замылился и побочных эффектов не возникало. А тут черт попутал... И предвзятость тут же вынырнула, захотелось защитить "бедолагу" Воробьева, хотя он в этом абсолютно не нуждается - эта зубастая мемуарная акула не так легко поддается шагреневой выделке. По крайней мере, стало ясно, что пишущие о скандальных мемуарах делятся не по половому, а по возрастному признаку (фамилии преднамеренно не называем).

Кто молод и с художественной тусовкой шестидесятых знаком по новоделу искусствоведов, тот чирикает как ни в чем не бывало и наивно полагает, что "Воробьев не подытоживает, не обобщает, не философствует и не анализирует, его дело - зарисовки, и он отлично с ним справляется". А кто стар (это вовсе не синоним мудрости), тот с перекошенной миной мгновенно и без тормозов переходит на язык трамвайной перебранки. И тогда Воробьеву доходчиво нашкворчивают, что он всего только пасквилянтские мемуары писать и способен. Искушенный критик намекает, что художник-то Воробьев, мол, вообще невесть какой (укол исподтишка тупой рапирой). Мемуариста привычно обвиняют если уж не в семи смертных грехах, то наверняка в одном, заезженном и освоенном многолетней практикой - в подпевании власти:

"Воробьев обиделся не на лубянских бульдозеристов в штатском, а на своих друзей живописцев, избиваемых искусствоведами Суслова. Случаи, когда жертва принимает точку зрения палача, хорошо известны. Это называется "стокгольмский синдром", зафиксированный медициной XX века как психологическая самозащита. Обычно исцеление от подобного синдрома затягивается на месяцы после перенесенных унижений. У Воробьева все растянулось на годы, вернее, на всю оставшуюся жизнь".

Разумеется, ничего подобного в книге нет, так как мемуарист - забубенный мастер гротеска и абсурда и искони подвержен одному синдрому - мистериальным счетам с советской властью. В космических масштабах греческой трагедии, стоя на котурнах посреди моря разливанного вселенских слез, критик описывает "бульдозер", защищая Оскара Рабина. Хотя сам подзащитный, в интервью "Радио Свобода", вполне солидаризируется с Воробьевым:

"Рабин проявил чувство достоинства, не стал пережевывать старый идеологический чуингам, только заметил: "Ничего грустного там не было, довольно веселый хэппенинг был"".

Господа участники и защитники художественно-воспоминательного процесса, как водится, договориться не могут. Так об этом и пишет Воробьев - о расхристанной разобщенности и мелкопакостных шашнях подпольных деятелей живописной культуры. Вот и сейчас, выступления и обвинения несутся вовсе не по делу, а по принципу - кого знаю, того и защищаю. Хочу, так по долгу совести защищаю Игоря Холина и Оскара Рабина, а закажут, так горой встану за Александра Глезера, Георгия Костаки, Михаила Шемякина или еще кого - в книге подмоченных и раздутых имен, что мальков в пруду. Но если уж переходить на личности и добираться до фамилий, то полагаем, что за один-единственный тишайший некролог на этом и том свете перу Воробьева зачтется. И простится тщательно лелеемое хамство, мифогенные счеты и побасенные "считалочки" с громоподобными братьями и сестрами по цеху. Вот эти добрые и высокие слова мемуариста о Лене Талочкине:

"С этим удивительным человеком я познакомился в 1964 году, в Москве... Мне показалось, что этот широкоплечий, плотно стоящий на земле инженер трубного завода очень близок к кинетам, но понять, каким образом, я сначала не мог... Почему дипломированный инженер спустился на дно подпольной безумщины, художественной шизофрении и бытового маразма, с его беспробудным пьянством, наркотой и вечным борделем по подвальным мастерским? Потому что на дне было ярче и чище, чем на лакированном, но подлом верху. На дне зрело будущее новой России... Фотограф Талочкин брал все, что давали художники... Перед отъездом в Париж (1975) я обещал ему аккуратно писать и сообщать, что творится в искусстве, и честно делал это более двадцати лет, собрав большой эпистолярный архив. Переписка Талочкина со всем миром была чрезвычайно обширной. Невольно он стал единственным координатором "русской зоны"... Он сходился и расходился с женами и продолжал жить на жалованье, а затем на пенсию ночного сторожа... Его эпистолярное наследие огромно. Я храню ящик, набитый его письмами, написанными ярким, сочным, содержательным слогом. Леня Талочкин охотно брал подарки и взамен делал фотографии на память, что ли?.. Я не понимал Талочку. Раскусил, но не принимал. Мой дух был развращен бесами, а суета чернобородого сторожа казалось слишком мелочной и бесплатной. Умение уживаться с людьми "невозможного характера", где каждый - невыносимый гений, воплощение зла, подлости и коварства, превратили Талочку в информационный штаб искусства. Всегда в гуще событий, он составил полную картотеку московского андеграунда, собирателей и критиков. Он принимал и имена мимолетной моды, и неизвестных и мелких. И те и другие получали полное информационное обеспечение. Информационное бюро - Талочка! Других нет... Да, есть перекосы и легко придраться, но Леня Талочкин крепко держал штурвал в бушующем море интриг. Смешно звучит в моем ракурсе, но лифтер Талочка - выдающийся деятель русской культуры, сравнить которого просто не с кем ни в прошлом, ни в настоящем, создатель первого в России музея современного русского искусства. Я представлен у него одной незначительной натурной работой - портрет с Талочкина (1969), но это по моей вине. Я жил и живу по старой вере и даров не делаю, особенно музеям, где бы они не находились... Талочкин - уникум! Он собрал несколько тысяч картин, не заплатив ни одной копейки! Бесплатный музей никому не известной современной культуры! Постоянный музей его имени, образованный в Историко-архивном институте (РГГУ), - достойный памятник недавно почившему (2 мая 2002 г.) московскому мосту искусств, Леониду Прохоровичу Талочкину".

Даже по этому одоподобному, апологетическому лоскутку видно, что Валентин Воробьев строит свои воспоминания на трех фундаментально выверенных основаниях. Что необходимо для издательской и рекламной шоу-успешности такого рода текста? Стиль, скандал и загадка. Вспомним классические опыты в поисках жанра - Георгия Иванова ("Петербургские зимы") и Валентина Катаева ("Алмазный мой венец"). Современники воротили нос, критики ругали и изобличали, комментаторы находили и находят ворох несоответствий и фактических ошибок, но все - читают.

В чувстве стиля нынешнему герою дня не в силах отказать и самые заклятые вороги. Этот разночинский и нигилистический Базаров управляется со скальпелем и пером - любо дорого смотреть, читать, слушать. Скандал? Еще бы - от Парижа до Находки, и надолго. Загадка? Да она перед нами - лукавая и манящая дырка от бублика, хитроумное зияние. Чем всю жизнь занимался этот возмужавший мужичок-с-ноготок из Брянска? Куда шлепал по грязи некрасовский школьник-оборвыш ("не стыдися, что за дело, это многих славный путь...")? Всю свою сознательную жизнь (с пяти лет!) живописец Воробьев "красил". А ведь его читатель не видит этих денно-нощных трудов, нам предъявлена в виде иллюстративного материала любительская фотосъемка в меру веселящихся обормотов. "Враг" и тут крепко водит за нос свой читающий народ. Свербящее чувство любопытства подогрето на спиритуалистическом спирту. Мы можем только догадываться, что пытливый дух автора, "красильщика и мазилы", витает в пространстве и времени, перемещаясь от лесистых крестиков рублевской Троицы к кровавым тушам Хаима Сутина. Такая современная сшибка Аполлона и Диониса. Осторожным лучше не соваться на это ристалище, временами напоминающее поле боя двух русских рогатых "героев", повстречавшихся утром рано.

И хотя Воробьев беспощадный подглядыватель и ловец всего смешного, его книгу сборником побесенок и зарисовок никак не назовешь. Это не собранье пестрых глав, а тщательно выверенная система с изощренной конструкцией. И за колющими иглами этой рождественской елки со спиралями мишуры, сомнительными игрушками, пустыми орешками, подгнившими мандаринами проглядывает прагматичный и крепкий ствол. Читателю жестко (но, оказывается, незаметно для критиков) преподнесено изложение пушкинской философии вдохновенья и денежного эквивалента - неотъемлемое право автора на оплату своего труда. Или как выразился в своем надувательском гимне шулерству один известный скандалист, горлан и главарь: "Говорю тебе я, начитанный и умный: ни Пушкин, ни Щепкин, ни Врубель ни строчке, ни позе, ни краске надуманной не верили - а верили в рубль". И эта непреложная вера законодательно и юридически обосновывается. Не будем забывать о вполне зримом присутствии на страницах мемуара замечательного юриста Франции, тестя художника - Рене Давида, автора "Основных правовых систем современности". Поминки по нему устроены своеобычно: "Я спустился в гараж и сделал картинку в честь покойного ученого. Библейский пастух Давид сражался с могучим Голиафом, бросая камни. Вечная память седому и мудрому подростку!" Вот тут-то и возникает сильное подозрение, что с одной загадкой мы справились - причудливая картина этой битвы вынесена на обложку книги Воробьева "Враг народа". Можем пожелать автору и в дальнейшем сохранить сильный созидательный заряд, не разучиться швырять камни, "ржать над собой и дразнить других".

P.S. Книга "Враг народа" запрограммирована на будущее. А потому посильно внесем миниатюрную хронологическую правку в ее последующие издания. Великий анархист, князь Петр Кропоткин не мог возвратиться в Россию в 30-е годы, так как скончался в 1921. Семен Кирсанов не мог быть другом юности Давида Бурлюка, так как "отец русского футуризма" уже в 1918 убежал из Москвы на Восток, в то время как шестнадцатилетний одесский мальчонка вошел в поэзию в 1922 году, а в последователи Маяковского записал себя с 1924 года. Художники-графики В.М.Конашевич (1888-1963) и Н.В.Кузьмин (1890-1987) не могли "начинать" свою деятельность в девятнадцатом веке, если только сам факт рождения не проходит по разряду высшего художества. С чем и поздравляем новорожденную книгу. А впрочем, еще. Самая строжайшая поправка: густой пух над цветущими каштанами не летает. Даже в Париже.