Если, согласно Аристотелю, трагедия есть подражание действию, то роман оказывается в книге знаменитого теоретика Государственной академии художественных наук Б.А. Грифцова подражанием бездействию: герой романа никогда не «геройствует», пока на это не спровоцирует его внутренний характер и логика развития действия. Он скорее смотрит на то, как проносятся перед ним целые пласты жизни, всякий раз готовясь деформировать его характер – но автор романов своим спокойным повествовательным словом отводит эту угрозу, давая характеру существовать дальше. Именно такое поведение романа, подобное поведению героя романа исследует книга Грифцова.

Это кольцевой путь: от античной любовной истории, в которой сюжет никак не связан с пробуждением чувств героя, к громадам Толстого, Роллана и Пруста, в которых опять же торжество чувств героя не обусловлено событиями большого внешнего мира. Это был долгий путь: то автор, то герой овладевали картами эпизодов, моральных рассуждений и житейских примеров, и выбрасывали эти карты в игре – освобождаясь от гнета обыденных причин.

Книга 1927 г., переизданная теперь с обширным (иногда до дотошности, когда объясняется словарное значение слов «интроспективный» и «суггестивный») комментарием, помещает роман между двумя крайностями: пасторалью и повестью. В пасторали герои слишком условны, чтобы выдержать тяжесть сюжета и экзистенциальных вопросов: под их ногами разверзаются бездны, но они остаются нарисованными, и потому не могут рухнуть в бездну. В рассказе, наоборот, герои реальны, но никакой бездны разверзнуться не может: событий не просто мало, они перебираются как четки, комбинируясь, и потому ничем не угрожая.

По сути дела, споря с книгой Д. Лукача, Грифцов пишет о том, как характер, клокочущий внутри человека, веками пытается найти себе нужную одежду из повествовательной формы. В античном романе характер всегда гол, а обстоятельства только одергивают человека, не давая ему развернуться, но всякий раз унося то на далекий остров, то в пещеру к разбойникам. В средневековом романе характер уже носит условные одежды, и может успеть излить свою страсть, прежде чем не будет вновь придавлен сложным набором устойчивых символов. В романе Возрождения и Просвещения сама обстановка начинает обладать своим характером, а герою приходится, соперничая с обстановкой, становиться не только влюбленным, но и добродетельным. Наконец, роман XIX века представляет голыми уже не характеры, а обстоятельства: герой всякий раз наталкивается на правду жизни, измеряя свою правду чужой правдой, и убегая от бездны собственного характера по кружной дороге необычных поступков и мыслей.

Самое главное, что Грифцов анализирует всякий раз не только действие героев, но и действие кулис: город и дорога могут радовать и ужасать, мысли или сны – определять на десятилетия судьбу героя, герою приходится сжимать характер в кулак, упрощать его или усложнять. В романе ничего не сделаешь режиссурой, все приходится делать в черной точке героя, попадая в эту точку быстрым пером романиста. Так что не раз надо перечитывать книгу Грифцова, чтобы разобраться в строении романа, присоединяя и книги более поздних отечественных теоретиков романа (М.М. Бахтина, А.В. Михайлова, А.Д. Михайлова и многих других). Тем более, что Грифцову не надо было защищать диссертацию в совете нынешних российских филологов, которые сразу бы его спросили: «Про греческий роман у Вас глава есть, а про римский нет? Вы Апулея значит наверняка не читали, и не слышали о нем? И ещё много романов у Вас не упомянуто, не будем вам присуждать степень». Этим филологам он бы ответил, что роман сам себе находит читателя, а романное действие – теоретика. – А. Марков.

Грифцов Б.А. Теория романа. / Вст. ст.; комм. Т.В. Соколовой. – М.: Совпадение, 2012. – 224 с. – 3000 экз.