Приращение бытия и феномен избирательного энциклопедизма

Виктор Бычков. Русская теургическая эстетика. - М.: Ладомир, 2007, 743 с.

Перед нами - заключительный том многолетнего проекта искусствоведа, историка и теоретика эстетической мысли Виктора Бычкова: истории русской (включая ее раннехристианские и византийские истоки) "духовно ориентированной" (1) эстетики. Начатый три десятилетия назад монографией о византийской эстетике (2) и продолженный затем рядом книг, выходивших в разные годы в разных издательствах (3) (к сожалению, не составивших формальной серии, зато отчетливо выстраивающихся в одну логическую линию) - этот проект "общего анализа / реконструкции православной эстетики в ее историческом развитии от первых Отцов Церкви до наших дней" (4) теперь самим автором объявляется завершенным (5). Завершенным, хотя самая поздняя дата, до которой доходит повествование - 1948 год, смерть Бердяева (которому, к слову сказать, автор отводит особое место в истории эстетической мысли, но об этом немного позже). Вслед за этим - ничего не было.

О последующих десятилетиях сказать, оказывается, нечего: после авангарда - избранные представители которого также относятся Бычковым к "теургической эстетике" - достойная упоминания эстетическая работа на каком бы то ни было уровне, по мнению автора, в это время не велась ни в России, ни вообще на том культурном пространстве, которое можно считать православным (либо - сформированным православием). Линия прервана - насильственно, конечно, а не вследствие собственной внутренней логики - и продолжений автор не видит.

Речь у Бычкова идет, поясню, не о той эстетике, что формирует произведения искусства на правах совокупности принципов их возникновения, но о той, что направлена "на активное преображение всей жизни человеческой по эстетическим и религиозно-этическим законам в процессе особого художественного творчества, уповающего на духовную поддержку свыше" (6). Именно такую эстетику он именует "теургической" и считает ее "специфически русским явлением" (7). "В полной мере она сложилась, - полагает автор, - в период Серебряного века русской культуры в среде русских религиозных мыслителей (представителей "духовного возрождения") и отчасти русских символистов" (8). Им-то, похоже, и наследует сам Виктор Бычков, намереваясь продолжать эту линию по крайней мере как теоретик и историограф.

Эстетика этого рода получает у него также название "имплицитной" - внутренней, скрытой: и не только, надо думать, потому, что на протяжении всего XIX века она "развивалась исключительно в имплицитной форме и на маргинальных путях движения русской культуры" (9). Думается, еще и потому, что осуществлялась она не только - а, пожалуй, и не столько - в прямых высказываниях об эстетически значимых предметах, сколько в общем отношении к жизни, в принципах - преображающей - работы с жизнью, которую предлагал и хотя бы отчасти осуществлял каждый из героев книги.

Автор и сам исходит из принципиально расширенного понимании эстетического: художественное как таковое оказывается лишь одним из его моментов - безусловно существенным, однако вовсе не главным. Само искусство Бычков понимает как работу с формообразующими силами бытия - как частный, но, пожалуй, самый мощный вид такой работы, уступающий в преображающей мощи только литургическому действу и на своих вершинах явно смыкающийся с ним; и "теургическая" эстетика в его понимании, таким образом - стержневое течение эстетической мысли и художественного действия, если даже не единственно достойный тип эстетических усилий вообще.

Вполне вероятно, что с неявным, но вполне категоричным (раз уж они оставлены без рассмотрения и даже без внятного упоминания) утверждением о бессодержательности последних десятилетий в заявленном смысле можно, и даже стоило бы, поспорить - притом именно в пределах предлагаемой самим автором категориальной системы. Первые, кто вспоминается сразу же, без подготовки: в области теоретической рефлексии - Сергей Аверинцев, в кинематографе - Андрей Тарковский, в музыке (а кстати и в теоретической рефлексии над ней) - ныне здравствующий композитор и мыслитель Владимир Мартынов (10). К слову, ни на кино, ни на театр, ни на музыку автор с принятых им позиций не бросает ни единого взгляда (в эпохе, которой посвящена книга, он, например, ни словом не удостаивает Скрябина с его отчетливо-теургическими претензиями - можно было бы, согласитесь, упомянуть столь заметную фигуру хотя бы неодобрительно), - между тем это было бы чрезвычайно интересно. Принцип работы автора с материалом я бы вообще назвала "избирательным" (и субъективным) энциклопедизмом: полноты описания удостаиваются только те культурные явления, которые вписываются даже не в концепцию, а в личные авторские пристрастия и персональную авторскую восприимчивость. Кажется, это существенно обедняет результат его работы.

Но что сказано - то сказано. В конце концов, историю можно писать и так: прошлое - вещь неохватная, и оставлять что-то за рамками рассмотрения поневоле приходится.

Итак, автор выстраивает линию "религиозно ориентированной эстетики, пытавшейся вспомнить, продолжить и развить средневековые традиции в новых исторических условиях" (11), - от Николая Гоголя до Николая Бердяева. От первых проблесков теургической эстетики у писателя, "одним из первых" осознавшего" ошибочность безрелигиозного материалистического пути в культуре и искусстве" (12) и, "пожалуй, впервые в руской мысли осознанно" выдвинувшего "идею "православной культуры" (13) - до мыслителя, расставившего "многие точки над "i" теургической эстетики" (14), выдвинувшего "проблему творчества, в том числе и прежде всего художественного, в центр своей философии" (15) и понимавшего искусство как "реальное приращение бытия" (16).

Похоже, именно эта позиция наиболее близка и самому Бычкову; Бердяев же представляется ему фигурой настолько важной, что именно этому философу отводится в книге заключительная, по сути синтезирующая глава: "Эстетика эсхатологических прозрений".

Между этими крайними точками располагается ряд мыслителей и художников XIX - начала ХХ веков, и плотность этого ряда весьма различна на разных его участках. Некоторые главы посвящены отдельным персонажам (Владимиру Соловьеву, Дмитрию Мережковскому, Василию Розанову, Павлу Флоренскому, Алексею Лосеву, Ивану Ильину и Николаю Бердяеву); остальные - тенденциям в развитии эстетической мысли: обращению к христианским традициям в эстетике XIX века, религиозно ориентированной эстетике первой половины ХХ века; теургическим поискам символизма, и особо - иконе в зеркале русской духовной традиции во все времена этой последней начиная с XIX века и кончая русским зарубежьем.

Не хватает здесь, кажется, внимательного анализа самой траектории смыслового развития, условно говоря, от Гоголя до Бердяева. Хотелось бы видеть более четко проговоренным (по существу, такая работа была бы достойна отдельной главы), каким именно трансформациям подвергался смысловой комплекс теургической эстетики на протяжении неполного столетия; происходило ли "накопление", приращение результатов или же процесс был более сложен, с отступлениями, ветвлениями, уклонениями, а что-то, может быть, оказывалось утраченным и / или недопонятым. Несправедливо мало внимания уделено также причинам, культурным корням и широкому контексту реконструируемого смыслового процесса. По преимуществу текст строится как подробный пересказ взглядов представляемых мыслителей - с оценкой, правда, степени и характера их значительности (и в результате несколько напоминает учебник). Примечательно, что ни с одним из своих героев автор не пытается вступить в полемику, вообще - сколько-нибудь выраженно с кем-то из них не согласиться. Но хуже другое: он ни словом не вступает ни в какое подобие диалога почти ни с кем из тех, кто вообще когда бы то ни было высказывался на затронутые им темы (17). Во всей книге звучит исключительно собственный голос автора, он существует словно бы в теоретическом и историографическом вакууме. Сложно поверить в то, что Виктор Бычков - единственный человек в мире, писавший об упомянутых им мыслителях, об их смысловой работе, об их эстетических и религиозных взглядах на протяжении, скажем, последних десятилетий (18).

Почти совершенно вне поля авторского внимания оказался и западный (вообще инокультурный) духовный и интеллектуальный опыт, в диалоге с которым работал, на самом деле, практически каждый из расмотренных в книге мыслителей и художников. В некотором отношении это понятно: западный и инокультурный опыт автор, похоже, вообще ставит довольно невысоко; активную "вестернизацию" (19) отечественной культуры в XVII-XХ веках считает упадком и путем скорее потерь, нежели существенных приобретений (20); по-настоящему интересно ему лишь то, что он находит основания считать аутентично-русским. Стоило бы, однако, обратить внимание и на то, что сам разрыв со средневековыми корнями - дистанцирование от них - и сопутствовавшая этому "вестернизация" русской жизни и мысли стали своего рода стимулирующими условиями становления "теургической" эстетики как системы рефлексии, во многом опирающейся на западные формы теоретизирования.

Построение в целом выходит достаточно субъективное - в значительной мере определяющееся общими взглядами автора на культурный процесс и его движущие силы вообще и современное состояние в частности. К числу незыблемых - в этой книге, во всяком случае, они специально не проговариваются, не обосновываются, всего лишь время от времени повторяются - исходных положений автора принадлежит, например, представление о том, что культура как таковая кончилась (или кончается), и то, в чем мы живем теперь - это состояние не культурное, а посткультурное.

"Культура уходит в прошлое, - пишет Бычков, - со всеми своими эстетическими (да и иными) ценностями" (21), и более того: трансформируется сам человек - едва ли даже не физически, - психологически уж точно: он уже не способен воспринимать реальность, как раньше - "соответственно притупляются способности восприятия этих ценностей у большей части пост-культурного человечества" (22). (Процесс, стало быть, в представлении автора затрагивает все человечество, а не только "западную" его часть, живущую культурными ценностями европейского происхождения, - что нельзя не признать спорным.)

Автор, похоже, уверен в том, что пишет изнутри грандиозной культурной (даже, пожалуй, метакультурной) трансформации; и преставляемый труд видится ему как своего рода работа по подведению итогов культурного этапа развития человечества. Однако о том, на что именно направлена эта трансформация (и чем она, строго говоря, обусловлена, кроме априорно констатируемых "деградации" и "упадка"), у Бычкова, в отличие от ближайшего ему по духу Николая Бердяева, по существу нет речи. Если Бердяев считал, что наблюдаемые им "ступени деградации исчерпавшей себя культуры" (23) свидетельствуют "о глобальном переходном периоде: человека к Богочеловеку, а бытия - в новый эон", приближению которого "призван способствовать сам человек на путях теургического творчества" (24), то наш автор фактически ограничивается констатацией (и весьма категоричной) того, что словами другого отечественного мыслителя (25) можно было бы назвать "антропологической катастрофой" (26). Для него происходящее здесь и сейчас - тупик. "Понятно, - пишет он, - что сегодня невозможно никакое возвращение назад (27), а впереди, к слову сказать, все покрыто мраком полной и весьма тревожной неизвестности" (28).

Хотя текущие культурные процессы не анализируются автором специально, а всего лишь упоминаются (и всегда - неодобрительно), что-то заставляет думать, что они видятся ему несколько упрощенно, - я бы сказала, даже публицистически-упрощенно. Едва он заговаривает на эти темы, интонации исследователя мгновенно сменяются напором пристрастного публициста: "...надежды на возникновение в будущем более "христианской" культуры, чем та, которая существовала в средние века да еще на русской почве, исковерканной большевистским тоталитаризмом и беспощадно выжигаемой сегодня огнем ничем не сдерживаемого безнравственного капиталистического хищничества, представляются достаточно утопическими и не имеющими под собой реальный оснований" (29). "<...>Принципиально отрицающая любые эстетические ценности, - с недопустимой для исследователя легкостью обобщает автор, - посткультура ХХ века <...> может быть понята как юродствующая, только, пожалуй, не "Христа ради", а исключительно "себя ради", и скорее даже - "человека ради"..." (30)

Не имея никакого желания оправдывать ни большевистский тоталитаризм, ни капиталистическое хищничество, хочу, однако, заметить, что столь пристрастно-судящий подход к современности может помешать разглядеть идущие в ней действительные духовные процессы.

Хотелось бы, чтобы эта действительно основательная книга побудила к спорам и диалогам с автором прежде всего людей, близких ему по взглядам и сопоставимых с ним по уровню эрудиции. Тогда систематичное описание этого пласта русской эстетической мысли сможет стать настоящим фундаментом для ее понимания, и как знать? - вполне возможно, и дальнейшего развития.

Примечания:

1. С. 5.

2. Бычков В.В. Византийская эстетика: Теоретические проблемы. - М.: Искусство, 1977.

3. Бычков В.В. Малая история византийской эстетики. - Киев: Путь к истине, 1991; Он же. Русская средневековая эстетика. XI-XVII века. - М.: Мысль, 1992 г.; Он же. Aesthetica patrum. Эстетика Отцов Церкви: Апологеты. Блаженный Августин. - М., Ладомир, 1995; Он же. 2000 лет христианской культуры sub specie aesthetica. Т. 1-2. - М., СПб,: Университетская книга, 1999.

4. С. 5.

5. "Предлагаемой вниманию читателя книгой я продолжаю и завершаю исследование русской духовно ориентированной эстетики..." (С. 5).

6. С. 9.

7. С. 9.

8. С. 9.

9. С. 9.

10. См. о нем, а также его книги: "История богослужебного пения" (М.: РИО Федеральных архивов; Русские огни, 1994), "Конец времени композиторов" (М.: Русский путь, 2002), "Зона Opus Posth, или Рождение новой реальности" (М.: Классика-XXI, 2005).

11. С. 7.

12. С. 11.

13. Там же.

14. С. 726.

15. С. 726.

16. Там же.

17. Единственным исключением оказывается "русско-венгерский филолог" Валерий Лепахин, со взглядами которого на икону автор спорит необычно подробно: с. 471-474.

18. Между тем сам автор утверждает именно это: анализируемое им религиозное направление русской эстетической мысли, пишет он, "вообще никак не изучалось, за исключением некоторых статей и глав в книгах автора настоящей монографии" (С. 7).

19. С. 5.

20. См., например: "При этом [при активном освоении инокультурного опыта в Новое время. - О.Б.] русская культура резко утрачивала свой национальный и очень высокий в XV-XVI веках духовно-художественный потенциал. Лучшие силы интеллигенции отошли от церковно-религиозной сферы (где подобный уровень и был достигнут в средние века), и включились в созидание мирской культуры, ориентированной на западные образцы." (С. 6).

21. С. 229.

22. Там же.

23. С. 726.

24. Там же.

25. М.К.Мамардашвили.

26. О "космоантропной катастрофе", правда, не состоявшейся еще, а лишь грядущей, пишет и сам Бычков (с. 465).

27. То есть к средневековой культуре: именно ее Бычков считает "если не оптимальной, то относительно реальной для человеческого общества формой христианской культуры" (С. 393).

28. С. 393.

29. С. 392.

30. С. 465.

       
Print version Распечатать