Вадим Максимов. Эстетический феномен Антонена Арто. - СПб.: Гиперион, 2007. - 316 с.

Читатель, не особенно приглядывающийся к тому, кто и что нынче составляет и комментирует, будет поражен синодику трудов доктора искусствоведения и профессора Санкт-Петербургской академии театрального искусства Вадима Игоревича Максимова, обозначенному на задней обложке книги, появившейся в маленьком и симпатичном питерском издательстве "Гиперион". Кроме, естественно, Арто он приложил руку к изданиям текстов французского символизма, Ж.Жене, Евреинова, де Сада и А.Стриндберга. Все это, конечно, впечатляет. С большой цветной фотографии (там же) кокетливо смотрит голубоглазый и большеносый монах, с длинными волосами и бородой в духе Флоренского. Неземная грусть очей и исключительная одухотворенность облика, видимо, должны задавать ось всей книге.

Сама книжка не нова, будучи сборником статей, написанных и опубликованных в разное время. Арто в России только начинается, и Максимов первым основательно и надолго застолбил себе тему. Ему не помогают блестящие западные работы, Арто для него все равно экзотика, все равно что кокос для эскимоса. И поплясав с этим сладким фруктом на льдине, Максимов с удовольствием записывает в свое племя всех кого ни попадя - Хайдеггера, Ницше, Юнга, Лосева и пр., потому что легко накормит этим кокосом пять тысяч человек.

Критиковать это туземное сочинение никак невозможно, ибо Максимов и путешествует такими буераками, которыми нормальная логика и элементарно совестливая мысль идти не может. Один мой московский знакомый говорит, что максимовская книга - это такой огород, где растут... только пугалы. Я не столь категоричен, по крайней мере - к столь почтенным театральным персонажам, как пугалы. Г-н Максимов абсолютно безнадежен, но куда смотрел Павел Дмитриев, издавший эту книгу?

Рассказывают, что Вольтер, присутствовавший при осаде Филипсбурга, с любопытством непосвященного осматривал осадные сооружения. Маршал Бервик пригласил его вперед, в траншеи, где было уже очень опасно. "О нет, - отвечал Вольтер, - я охотно возьму на себя воспеть ваши подвиги, но разделить их с вами не польщусь". Так и Максимов. Он удивительно похож на западного профессора, страстно увлеченного Достоевским потому, что ни по образу мыслей, ни по складу характера не имеет с ним ничего общего, соотносясь со своим героем по принципу дополнительной дистрибуции, как сказал бы лингвист. Но это необыкновенно греет душу и внушает сладкую мысль об экзистенциальной сопричастности тому, что от тебя дальше Северного полюса.

Максимов называет свою книгу вослед мысли Ницше о том, что мир будет оправдан только как эстетический феномен. Но Арто все-таки не Ницше, и он был бы в немейском ужасе от самого именования его "эстетическим феноменом". Именно от этого он отчаянно бежал всю жизнь. Мистерия не знает эстетики.

Прежде Ваня огороды копал, а нынче Ваня в воеводы попал. И вытравить нашего Ваню из этого театрального воеводства не будут в состоянии уже никакие полотеры-критики - все спишется на историческое противостояние столиц, черную зависть и на то, что в Москве у нас все сами в прохожем ряду ветром торгуют.

И ведь торгуют!

Алексей Вульфов. Повседневная жизнь российских железных дорог. - М.: Молодая гвардия, 2007. - 453 [11] с.: илл. - (Живая история: Повседневная жизнь человечества).

Замечательная книга, действительно замечательная! Написанная с таким знанием дела и любовью к предмету, что только диву можно даться. Вот мы с удовольствием и даемся. На Западе книги о железной дороге давно исчисляются десятками, в России, как всегда, дальше пустой риторики о прелестях и закромах дореволюционной жизни дело нейдет. Книга Вульфова - приятнейшее исключение и, надеемся, хороший монографический почин. Автор 1963 года рождения, но такой ощущение, что ему под стать 170-летний юбилей российских железных дорог.

Чтоб слаще были комплименты, скажем несколько критических слов. Хоть Вульфов и обещал, что большая часть книги будет о дореволюционном времени, время советское все же берет львиную долю. Конечно, необходимо расширять главы, а то в толстенной книжке, собственно, о феномене железнодорожного вокзала - несколько строк; об устройстве вагона - до обидного мало; глава о запахах - ароматом и абрисом нежным едва намечена. Не надо было к концу каждой главы присобачивать отрывки из художественной литературы, в которой так или иначе фигурирует матушка железная дорога (может, стоило это вынести в конец книги или вообще опустить, привлекая беллетристику по мере рассмотрения и анализа в самих авторских главах). Вульфов очень неровно дышит к Бунину - его чаще всего мы встретим на страницах книги, но напрочь отсутствует русский модернизм - от Пастернака до Набокова (западный тоже не лыком шит, учитывая хотя бы абсолютно гениальное описание поезда, на котором герой Марселя Пруста едет в Бальбек, - Пруст, по сути дела, задает все, что потом будет освоено и развернуто в европейской литературе о ж/д). Прекрасно понимая роль и значение беллетристики в разработке темы, Вульфов, должно быть, бережет ее для своих будущих изысканий и книг (и бог в помощь).

Точка зрения автора - это точка зрения машиниста, так сказать - из головы железнодорожного состава. Поэтому страшно не хватает точки зрения пассажира - все-таки главного действующего лица всей этой великолепной драмы.

И наконец, последнее. Всей душой болея за варварское беспамятство по отношению к истории родного железнодорожного транспорта, Вульфов порой откровенно перебарщивает с ностальгией по золотому раю дореволюционного прошлого и с лирической декламацией на этот счет. Но это, я думаю, переборимо.

Рене Петер. Одно лето с Марселем Прустом: Воспоминания / Пер. с франц. Е.Тарусиной. - М.: Б.С.Г.-ПРЕСС, 2007. - 223 с.

Принимаясь за мемуары, кровно необходимо различать две позиции. Первая - что и как я воспринимал тогда, во времени, подлежащем описанию (прежнее настоящее). Вторая позиция заключается в том, что я в нынешней ситуации воспоминания думаю о первой и как я это делаю (актуальное настоящее). Прошлое схватывается между двумя этими настоящими: прежним, каким оно было когда-то, и актуальным, по отношению к которому прежнее настоящее теперь является прошлым.

Автор книги об одном сезоне с известным романистом над этими тонкостями времен голову не ломает. Он простодушно уверен, что отлично все помнит и давность лет - лишь точности закваска.

Рене Петер (1872-1947) - французский писатель и драматург, автор театральных пьес, пользовавшихся большим успехом, книг о знаменитых писателях и композиторах, историограф Французской академии. С Прустом и его семьей он был знаком с юных лет. Книга его воспоминаний каким-то странным образом вышла в свет спустя полвека после смерти ее автора, в 2005 году, подготовила ее к публикации внучка автора.

Петер познакомился с Прустом еще в детстве - их отцы принадлежали к избранному медицинскому кругу. Потом они потеряли друг друга почти на двенадцать лет и встретились уже взрослыми, когда в 1904 году, после большого успеха пьесы Петера "Тряпка", Пруст возобновляет знакомство. После смерти матери, в начале лета 1906 года, романист перебрался в особняк Резервуер в Версале, что совсем рядом с бульваром Руа, где тогда жил Рене Петер. В течение пяти месяцев, встречаясь почти каждый день, они вели беседы. Почти полстолетия спустя старик Петер вдруг решил увековечить образ Пруста и написал воспоминания, которые пролежали еще полстолетия, чтобы наконец увидеть свет на французском. Русские издатели, будто желая пристыдить эпоху, перевели все в одночасье.

Мемуары милы, непринужденны, чуть богемно усталы и неизбежно приблизительны. Помнит мсье Петер, конечно, прежде всего себя, пусть даже в святой уверенности, что никому не известный Пруст - бесспорный гений: "И все же у меня были причины полагать, что в нем уже зародился гений; прочитав эту книгу, вы убедитесь: я оказался прав" (с. 30). Да, было бы как-то неловко признаваться, что ты прошляпил в своем друге величайшего романиста всех времен и народов (сейчас почти невозможно поверить, что роман "По направлению к Свану" отвергли все влиятельные парижские издательства, его взялся опубликовать лишь "Грассе", да и то на унизительных условиях, предложенных самим Прустом, - за его счет). А вот Петер, который, должно быть, не раз кричал своему собеседнику во хмелю: "Старик, ты просто гений!", говорил это с самым дальновидным смыслом и пророческим пафосом - он-то знал, куда клонит великолепный Пруст! Но, может быть, мы слишком придирчивы? А вдруг он действительно знал, с кем имеет дело?

Петер смотрится образцом добродетельнейшей мемуаристики и оплотом самого утонченного вкуса по сравнению с господами, которые рассказывают, как Пруст посещал скотобойню, чтобы научиться резать телят и истреблять крыс, или раскаялся на смертном одре в том, что любил маленьких мальчиков. Но если говорить о мемуарной крови самого Петера, доблестно пролитой за истину... Le sang qui coule, est il donc si pur? [Льющаяся кровь, так ли она чиста? ( франц.)] По этому поводу возникают большие сомнения. Воспоминатель уверяет нас (и нет никаких резонов сомневаться в его признаниях!), что Пруст - это сама дружба и щедрость, само внимание участливого и любящего сердца и пр. и пр. Но мы доподлинно знаем, что Пруст (в своей прозе, а только она одна имеет смысл!) говорил, что ни в грош не ставит так называемую дружбу и подробнейшим философским образом объяснял почему. И спрашивается: какое свидетельство важнее?

С.Чапкина. Русский стиль Елизаветы Бем: альбом / С.Чапкина-Руга. - М.: "Захаров", 2007. - 536 с.: илл.

Если составить фокус-группу из одиннадцати самых отборных умников и экспертов, а затем спросить у них "Кто такая Елизавета Бам?", то, пожалуй, четверо припомнят, что так называется пьеса Даниила Хармса. Но если этим же знатокам задать вопрос: "А что вам известно о Елизавете Бем?", то вряд ли кому удастся блеснуть забитым пенальти. Мы же осмелимся предположить, что без замечательной художницы Елизаветы Бем не мог бы развиваться ни русский авангард, ни тем более российский абсурд. Нужно было реально иметь что отвергать (не Пушкина же, в самом деле!).

До революции Елиз. Бем была популярна и любима не менее, чем императорские яйца Фаберже, граммофонные жестокие романсы или масляничные чертики. Она была явлением из того же ряда пристрастий, что ныне Алла Пугачева, Илья Глазунов или мобильник - они есть, и ничего не попишешь. После революции ее работы действительно отвергли, но вовсе не по причине "псевдорусского" стиля, а из-за оглашенной борьбы с религией - пасхально-рождественская тематика многих ее изделий была не ко двору. Но то, что вымели в дверь, занесло опять в окно: вместе со сладчайшим немецким трофейным китчем вернулась и сусальная открыточная продукция Елизаветы Бем.

Книга о художнице подготовлена С.А.Чапкиной с невероятным тщанием, знанием и вкусом. Несомненно, сказался "семейный подряд": М.Я. и А.В.Чапкины - обладатели одной из самых значительных в столице коллекций графики. Кроме того, в альбоме исчерпывающе представлены работы Е.Бем из основных государственных - музейных и библиотечных - собраний, а также из частных коллекций: силуэты, детские книги, азбуки, художественные меню, стекло, акварели, открытки и пр. И полнота подбора, и оформление альбома достойны всяческих похвал. В основу биографического очерка положены документы архивов, переписка и договоры с издателями, прижизненная художественная критика и периодика.

Конечно, Елизавета Меркурьевна Бем (урожд. Эндаурова, 1843-1914) была талантливым трудоголиком и одаренной художницей. Не зря ее почитали и российские цари (Александр Ш, Николай П), и международные выставки, награждая медалями и дипломами. Не зря ее любили видные художники, писатели и композиторы, уважали деревенские дети и их родители. Исследовательница С.Чапкина-Руга - самоотверженный апологет русского стиля Елизаветы Бем. Но отчего-то автор то и дело принимает слегка нарочитую адвокатскую защитительную позу. Что излишне, так как заставляет читателя предвкушать скрытые огрехи там, где их нет, или ожидать неловкости и несуразности среди того, что пред ним предстанет въявь при листании альбома.

Чапкина старается быть объективной и исторически корректной, поэтому не может замолчать негативные высказывания предшественников, правда, полагая их речи предвзятыми из-за сугубой советскости. Но мяч в портфель не спрячешь - начинает без умолку разговаривать сам представленный в альбоме материал, и неизбежно безмерное количество переплавляется в посредственные качества. И тут-то средней руки свойства художницы заставляют безоговорочно согласиться с тем, что Е.Бем "порой изменяло чувство меры, и тогда любовь к детям превращалась в слащавость, а сострадание - в сентиментальную слезливость, что так соответствовало вкусам читающей публики". И тем не менее (или тем более) - да здравствует возвращение и новое явление Елизаветы Бам! "Тьфу, это издевательство сплошное, опять об Пушкина!" - Елизаветы Бем!

Книга погромов. Погромы на Украине, в Белоруссии и европейской части России в период Гражданской войны. 1918-1922 гг.: Сборник документов / Отв. ред. Л.Б.Милякова, отв. сост.: Зюзина И.А., Милякова Л.Б. (Украина, европейская часть России), Розенблат Е.С., Еленская И.Э. (Белоруссия), при участии Середы В.Т. - М.: "Российская политическая энциклопедия" (РОССПЭН), 2007. - 1032 с.

Еще одна страшная черная книга, необходимый и доблестный подвиг архивистов и исследователей. Еще одно свидетельство весомой роли личности в истории. Речь идет о подвижниках - и о тех наших современниках, чьи имена стоят в выходных библиографических данных книги, и о тех, кто в "домагнитофонную эру" был озабочен фиксацией устной истории этнического насилия. Сборник представляет скрупулезно прокомментированные 364 документа из собрания Государственного архива Российской Федерации (ГА РФ). В основе обширной архивной коллекции - опросы пострадавших и очевидцев погромов, свидетельства рядовых людей, дополненные анкетами, фотографиями, газетными заметками, официальными реляциями. Вряд ли в книге можно усмотреть поиск "средней линии". Слишком этот сборник фактографичен.

Вот, например, документ, проясняющий одну из методик "варфоломеевой ночи", взятую на вооружение малограмотными, но предупредительными приспешниками антисемитизма. Здесь погром не спонтанное, а запланированное мероприятие. Это типографская листовка-объявление одного из украинских национальных формирований о предстоящем погроме в местечке Тальное Киевской губернии (1919): "Об'ява. От первого Партизанского Херсонского Отряду и от Другого Уманьского Гайдамацкого Полку. Прохаем всiх селян русских виставити иконы на вiкнах, щоб козаки не заскакували до селян, позаяк не буде виставлено, то пiдряд будем рiзати не розбираясь як не буде виставлено. Щоб все було виконано за пiв години. Атаман Повстанч. Херсонського Полку Козачков. Атаман 2-го Гайдамацького Уманського Полку Сокiл" (с. 477).

Из введения в сборник становится понятно, что авторов книги интересует широкий спектр подбора и интерпретации документального материала: статистика и география, зарождение и становление мифов, загадки "феномена погромной толпы", состав участников и способы изучения мотиваций и идеологизации погромов и т.д.

Пристальное внимание к "поведенческим образцам" массового насилия позволяет Л.Б.Миляковой надеяться на дальнейшее теоретическое освоение документов книги: "Материалы сборника дают возможность восстановить недостающее звено в эволюции этнического насилия ХХ в. И более того - понять, "из какого сора" Первой мировой и Гражданской войн возникло то общество, которое стало готово для восприятия тоталитарного насилия ХХ в." (с. ХVII).

Эти выводы, как и все документы сборника, идут вразрез с соблазнительными представлениями современной ксенофобии о глубокой нравственности необъятной славянской души, на которую порчу навели исключительно инородцы (в частности, большевики).

P.S. Особая благодарность - магазину "Фаланстер", предоставившему книги для обзора.