Река начинается с ручейка, театр - с вешалки, песня - с улыбки, а книжка начинается с обложки. С давним серийным оформлением "России в мемуарах" на диво все в порядке. Но неведомо какие ретивые доброжелатели "удружили" Рабиновичу с "величанием" - не могу поверить, чтобы человек так достойно и темпераментно пишущий, наделенный чувством юмора и вкуса, мог сам нахлобучить на свои воспоминания такой претенциозный шапокляк. Какой-то все же непорядок таится в заморском прославленном кремниевом королевстве (последние годы жизни М.Г. провел у сына-программиста в Силиконовой долине). Сын любезно предоставил рукопись отца к печати, значит он и ответствен за судьбу оной, то есть и за то, что допустил ее называние "Записками советского интеллектуала". Но отбросим расхожую народную мудрость - будем встречать не по одежке. "Записки" Михаила Григорьевича Рабиновича - во всех отношениях качественный продукт: добротная проза, увлекательное и эрудированное повествование, честность и прозорливость историка, дружелюбие и внимательность хорошего человека. Сам автор аттестует себя как кунктатора, человека медлительного, и действительно, свои записи он вел более тридцати лет. И хотя у пишущего не было надежд на публикацию книги, все главки-рассказы изящно выстроены, их взаимосвязи прочувствованы без тени неряшливости и повторов.

Мемуарам предпослано отлично исполненное предисловие "Москва и Рабинович", написанное тремя соавторами. Вот его многозначный зачин:

"Речь идет не о "нарицательном" Рабиновиче, а о вполне реальном и хорошо известном в кругах историков, археологов, этнографов, историков архитектуры ученом - докторе исторических наук Михаиле Григорьевиче Рабиновиче. Чтобы ввести читателя в курс дела, приведем фрагмент из воспоминаний известного историка-диссидента А.М.Некрича, относящийся к периоду "борьбы с космополитизмом": "Мы говорили между собой и обсуждали происходящее. Но не только разговаривали, а старались противостоять напору черносотенцев, сделать что-то для преследуемых людей. То, что мы делали, было совсем немного, но все же это давало возможность жить. Мой друг Жора Федоров , бывший одно время членом партийного бюро Института археологии, был приглашен на заседание дирекции Института для обсуждения вопроса, что делать с Михаилом Григорьевичем Рабиновичем. Директор Института А.Д.Удальцов настаивал на отстранении Рабиновича, многие годы руководившего археологическими раскопками в Москве, от работы. Аргументация была более чем ясная. Удальцов промычал в обычной своей манере: "Вот Рабинович, и вот Москва. И как же это получается?!" Сказал и обвел всех своими прозрачными судачьими глазами. Все молчали, тогда Удальцов добавил: "Мы должны освободить Рабиновича от работы". После этого каждый присутствующий высказал свое мнение. Дошла очередь и до Г.Б.Федорова. Он сказал: "Я думал, что меня пригласили на заседание дирекции и парткома Института, а я присутствую на заседании "Союза русского народа"". Встал и ушел. Рабиновича взяли на работу в Институт этнографии, но раскопками в Москве он больше не ведал" (стр. 5).

Воспоминания Рабиновича в полной мере подтверждают эти аттестации. Неизбежные для драматургии места и времени отношения автора с собственной фамилией вкраплены в рассказы без трагического накала, а с присущими еврейскому (и армянскому) анекдоту печальным простодушием и абсурдистским гротеском. Москва, 1942-1943 годы. Рабиновича тогда назначили заведующим Научной библиотекой МГУ, и он через сорок лет вспоминает:

"Библиотека жила. Она не только хранила и выдавала книги. Она пополнялась, приобретала их, без чего не могла бы жить и сохранять свое значение. Понемногу восстанавливались даже международные связи, мы стали получать по обмену зарубежные издания (конечно, только от союзных стран, но у них оказались прочные контакты). Однажды мы узнали, что вышла книга "Правда о религии в России", а к нам в обязательном экземпляре она не поступала. - И не поступит, - ответили на запрос в Книжной палате. - Вы получаете обязательный экземпляр государственных изданий. А это издание Московской патриархии. - Что ж, напишем в патриархию. И в самом деле написали (хоть мне и указывали тогда, полушутя, на некоторую курьезность моей еврейской подписи) и получили все же несколько экземпляров сенсационной тогда книги" (стр. 192).

О не столь безобидных историях с вынужденными псевдонимами автор повествует далее с неизменным достоинством и лукавством:

"И начал я снова писать. Еще в апреле 1942 года удалось сделать на сессии, посвященной 700-летию Ледового побоища, доклад о новгородском войске. Даже журнал "Военная мысль" заказал мне статью об Александре Невском (тогда как раз учредили и его орден). С этим связана и первая дискриминация. Как-то осенью в моем кабинете появился молодой (хотя и старше меня) человек чрезвычайно семитической внешности: курчавые волосы, горбатый нос, глаза навыкате. Притом он был красив и обходителен.

- Я из редакции "Военной мысли". Тут у нас ваша статья...
- Как раз недавно я говорил с вашим редактором и теперь учел все его замечания.
- Да, конечно... нас не это смущает... видите ли, ваша фамилия...
- Кого может смущать честная еврейская фамилия? - я еще шутил.
А ему, видимо, было не до шуток.
- У меня самого такая же. Позвольте представиться: Юдович...
Да, это был Юдович, тогда еще шахматный мастер, "в миру" же - сотрудник "Военной мысли". Потом мы встречались в шахматном клубе.
- Видите ли, тут новые ордена... и такая фамилия, как у нас с вами, не совсем удобна...
Нет, я решительно ничего не мог понять. Просто диккенсовская ситуация.
- Редакция знала, как моя фамилия, когда заказывала статью?
- Да, конечно, но...
- Можете не печатать, но гонорар вы обязаны уплатить.

- Ах, да не в этом дело. Мы заплатим. Хорошо заплатим. Но сроки... номер уже набран... Мы вас очень просим подписаться псевдонимом. Каким угодно.
- Не вижу надобности.
- Прошу вас, не отказывайтесь сейчас, подумайте. Мы вам еще позвоним.
Позвонил, конечно, уже его начальник. И не только мне.
- Да брось ты. Не вламывайся в амбицию. Лучше посмеемся над ними, сказал мне Альберт Кинкулькин. - Ведь в твоей фамилии "ич" - как раз славянская приставка. Ее-то и отбрось. Оставь "Рабинов".
Эта идея показалась мне забавной. Статья так и вышла" (стр. 197-198).

Мемуары "советского интеллектуала" снабжены обстоятельным комментарием и аннотированным именным указателем (правда, горемычные псевдонимы Рабиновича там все же не учтены). Научный аппарат выполнен на уровне, достойном и НЛО, и постоянного редактора серии А.И.Рейтблата. Вот только несколько удивляет направленность примечаний, так как создается впечатление, что адресованы они обобщенному "международному", европейскому или американскому "читателю", но никак не ориентированы на читателя российского. Кому здесь, спрашивается, надобно объяснять, что или кто есть "Воронья слободка", газета "Вечерка", незабвенный "Мойдодыр", граф Монте-Кристо, мопассановская Пышка, Кола Брюньон или когда и где застрелился Маяковский?

И, напротив, шутливый пассаж Рабиновича о рубрикации в библиотеке МГУ остается не проясненным. Автор говорит об оставшейся неприкосновенной систематике книг, разработанной Ф.Ф.Рейссом еще в начале ХIХ века:

"Когда-то она была очень современна и отвечала потребностям дня, включая, например, такие рубрики, как "Торговля рабами и алмазами", "Болезни мальчиков и особенно девочек". Естественно, что рубрики эти давно устарели, а смысл некоторых из них был и вовсе забыт. Что такое, например, "чемезическая литература"? Рейсс, наверное, знал, но давно уже никто не знает - и еще с прошлого века к этому разделу стали относиться все книги, которые не знали, куда отнести. Можно себе представить, каков он теперь. - Ну, посмотрим чемезическую? - любил спрашивать Спицын, подмигивая нам, как сообщник" (стр. 193).

Так читатель и не узнает, что такое эта самая "чемезическая литература", раз и академики и библиотекари не знают. Но шутка ведь состоит в том, что они-то (в отличие от читателя) знают, что означало собственно слово "чемез". Читаем у Даля: "Чемез - карман; денежный кошель, гамза, денежник; калита; сумка; богатство, денежное имущество, наличник, истинник, деньга..."

Иногда здравый смысл начисто изменяет комментаторам. Рабинович вспоминает, как в 1938 году, после первого курса он ездил на раскопки в Новгород вместе с Сашей Осповатом (стр. 140). Комментария нет, но в "Именном указателе" читаем: "Осповат Александр Львович (р. 1948) - студент исторического факультета МГУ, впоследствии историк русской литературы - стр. 140". Поясняем. Ездил в Новгород Александр Борисович Осповат (р. 1918) - историк, родной (сводный) брат ныне здравствующего испаниста-литературоведа Льва Самойловича Осповата. А.Л.Осповат - родной племянник погибшего в 1941 году Александра Борисовича (он и имя свое получил в память о нем).

Хотелось бы подвести итог на этой странной ноте родственных связей. У книги есть очень ясный пафос и не менее простой, хоть и не названный, моральный девиз. Попробуем его проявить, зайдя, так сказать, сбоку. Рассказывая о невероятной и страшной судьбе своего родственника, хорошего художника Юрия Ларина (сына Бухарина), Рабинович вскользь говорит о "непотизме" ("непос" по-латыни - "племянник"), но вовсе не как о протекционизме. Сам Михаил Григорьевич - племянник многих (им и посвящены отдельные главы книги), и в частности, - внучатый племянник "старого Граната", Игнатия Наумовича Граната, создателя Энциклопедического словаря. (Кстати, Ваня Петровский - ныне Йоханан Петровский-Штерн - как-то заметил, что юноша на энциклопедической картинке работы Л.О.Пастернака, удивительно похож на сына художника Борю.) И Розанов, и Шкловский, и Мандельштам рассматривали историю литературы (и шире - культуры) как линии, где наследование часто идет не только по прямой (от отца к сыну), но и от дяди к племяннику. Давайте не забывать, что все мы "нарицательные" рабиновичи. Помните? Вот и славно.