Если серия "Книга света" - это добросовестный отбор и честный перевод важнейших текстов новейшей европейской мысли, то росспэновская серия "Humanitas" - это самопал и перепирание библиотеки света на язык родных осин. Негатив, Книга тьмы. Удивительным образом напоминает глянцевые журналы, где отечественный мордоворот, соседствующий на полосе рядом с Робертом Рэдфордом, чувствует себя фигурой натурально ему конгениальной. И какой-нибудь скоропостижный Померанц - в одной серии с Дильтеем чувствует себя Дильтеем, или даже покруче. И все по такому образцу: сам сижу в редакционной коллегии серии, и сам себя не без торжественности издаю. А кого еще? В каталоге серий, указанных на сайте издательства ни "Книги света", ни "Humanitas" не значатся. Может, они как-то по-масонски входят в "Историю отечественной философской мысли" или "Университетскую библиотеку"?

Губман Б.Л.Современная философия культуры. - М.: "Российская политическая энциклопедия" (РОССПЭН), 2005. - 536 с. (Серия "Humanitas")

Может статься, г-н Губман, исполненный истинного философского рвения и отцовства безошибочного опыта, всю жизнь шел к этой книге, а рецензент "Современной философии культуры" - академик Телятников честно одобрил ее (все-таки имя - это судьба; трудно поверить в теоретика постмодернизма по фамилии Курицын или в истинного философа по фамилии Телятников), но сам интерес его к философии культуры (конечно же ультрасовременной!) - свидетельство чистейшей конъюнктуры.

Автор предупреждает, что "книга задумана как популярное введение в современную западную философию культуры". Ну, это он скромничает, покоряя широкую аудиторию: "книга ориентирована прежде всего на студентов гуманитарных факультетов". То есть перед нами - учебник. Правильно, чего там мелочиться, писать - так сразу вузовский учебник, то есть труд почти классический.

Институциональное оборзение квазинауки культурологии (с появлением целого класса ластоногих культурфилософов, возможностей защищаться, называть себя докторами подобных наук и проч.) получает в лице Губмана свое, так сказать, высшее оправдание.

Вся эта закатившаяся под стол Европа с невидалью наполеоновских грехов гордыни и властных притязаний разума просто не могла понять, что стоит только околевшее понятие "классического разума" переимчиво освежевать в качестве "герменевтического", как разум тут же воскреснет:

"Герменевтический разум призван продемонстрировать значимость общегуманистических ценностей, как бы вплетая их в совокупность ориентиров жизнедеятельности людей, живущих в несхожих культурах. Он рационализирует многообразие жизненных миров, приводит их в определенной степени к единому знаменателю. Усилия герменевтического разума осуществляются через поддержание диалога культур, обращение к наследию прошлого".

Это из предисловия. Губман, как тот чиновник советского времени, которому надо было прилюдно сказать пламенную речь о том, что "Брежнев умер, а нам надо работать еще лучше!", а он никак не мог объяснить, почему благодаря смерти любимого генсека нам надо повышать производительность труда... Кризис гуманизма, распад всего на свете - пятисотстраничное описание этой смерти, а потом опять за рыбу деньги - разум, демонстрирующий значимость общегуманистических ценностей, торжество рационализма, единый знаменатель и обращение к наследию прошлого.

Никакие ссылки на Хайдеггеров и Нехайдеггеров не могут изменить самого стиля и направления такого сознания, которое остается неувядаемо совковым. Не хватает только имен Маркса с Лениным в сносках, а так - это типичная советская критика загнивающей буржуазной культуры. И никаким постмодерным шаманизмом и риторикой герменевтического разума делу не поможешь:

Тамо старый дуралей,
Сняв очки с своих очей,
Объявляет в важном тоне -
Все грехи в Наполеоне.

Сочинение состоит из двух частей - "Западная философия культуры XX века" и "Введение в философию культуры", и если первая - жиденький пересказ чужих идей и направлений, то вторая часть - это тестамент уже самого г-на Губмана. Уровень рефлексии:

"В наши дни американца столь же трудно удивить фигурой японца, упражняющегося с мечами на безупречно стриженом газоне в парке его родного штата, как и японца - позаимствованным в далекой Америке гамбургером".

А вот глубина дефиниции, в самом начале главы "Феномен культуры": "Феномен культуры имеет своим истоком экзистенциальную активность человека". И далее уже фейерверк понятий - жизненный мир, диалог, письмо, дискурс, сырое и вареное... И даже как-то неловко после этого спрашивать, чем феномен культуры отличается от самой культуры? Почему истоком? Что такое экзистенциальная активность? И к чему вся эта свистопляска понятий? При всем этом упоении бездной мрачной на краю Губман может смело уснуть за рулем, потому что в родном советском "Запорожце" никуда не едет. Но ему кажется, что парит:

"Герои Гомера, Данте или Шекспира и сегодня способны подсказать нам возможность видения общегуманистических проблем. И именно произведения, в которых глубина экзистенциального переживания бытия во времени сочетается с погружением в многообразие жизненного мира, отмечены свойством нетленности".

Здесь прелестнее всего даже не наивный антропоморфизм и эпическая широта обобщений, равная бессмысленности подобного взгляда на вещи, а скромное выражение "и сегодня". В нем Губман не просто реабилитирует великих гуманистов, но и свои размышления помечает свойством нетленности. Он - не просто аналитик культуры, а культуртрегер, носитель вековечных идеалов и проповедник герменевтического разума. Ах, кабы улыбнулась слава Льва Гумилева, чтобы можно было пойти с лотка на Сухаревке!

При слове "культура" я хватаюсь за голову, при слове "культурология" я ее просто теряю. Нет такого объекта, как "культура", следовательно - не может быть философии пустого места, чем бы автор его лавочно и ловко ни заполнял. При нашей чисто русской абсолютизации монстра культуры - почти невозможно понять, что культура - это то, что остается после того, как мысль ушла.

Но у нашего автора все в довлатовском духе "Я - культурфилософ-бля типа Гадамера!" Ведь не априоризмом же Канта заниматься и декартовским когито - скука смертная! Когда уж ни на что не способен, займись философией культуры - и, глядишь, станешь модным мыслителем вроде Г.Гачева. И не беда, что нормальный философ будет скрипеть, как гоголевская дверь из "Старосветских помещиков" ("Батюшки, я зябну!"), теперь губманоиды по всей стране будут Лазаря петь про герменевтический разум, как "Иванушки интернешнл". Сказать о книге Губмана, что она - неоригинальна, значит обидеть оригинальность, она суконно-серо никакая. Как говорил в таких случаях покойный Лотман: "Ну, так даже я могу!" Гадамером буду.

Шмелев И.С. и Бредиус-Субботина О.А.: Роман в письмах: В 2 т. Т. 2 / Подготовка текста и комментарий А.А.Голубковой, О.В.Лексиной, С.А.Мартьяновой, Л.В.Хачатурян. - М.: "Российская политическая энциклопедия" (РОССПЭН), 2004. - 856 с., ил.

В 1999 г. в РГАЛИ была передана многолетняя переписка И.С.Шмелева с О.А.Бредиус-Субботиной, более 1100 писем. Письма исповедально-подробно рассказывают об отношении писателя к истории России, нацизму и коммунизму, православию, в них изложены творческие планы и записи о повседневной жизни писателя во время Второй мировой войны. Конечно, основная тема - взаимоотношения с самой корреспонденткой, которую он любил на протяжении многих лет - с 1937 года до самой своей смерти в 1950-м. К своим письмам Ольге Александровне Шмелев относился иначе, чем к своей частной переписке - эпистолярия задумывалась как роман. Первый том вышел два года назад, сейчас подоспел следующий. Если в первом - повседневная жизнь в Париже, картины оккупации, литературные портреты современников (Бальмонт, Мережковский, Гиппиус, Л.Андреев, Ремизов, Бенуа, Бакст, Евреинов). "Жизнь написала роман. Сего не выдумать. Это сердца наши - себя отдали" (из письма 21.02.1947), то во втором ничего этого уже нет - лирика поглотила историю и современность.

Самое первое письмо тома от 1 июня 1942 года:

"Светлая, радостная Оленька, серо-голубоглазка, новорожденка милая, нежна-ласка, Олюна... и еще, и еще, и еще, и еще-еще, - весь к тебе, весь с тобой, весь тебе, только о тебе... еще пишу, хочу, чтобы ты вся была мной полна, моей нежной-нежной думочкой о тебе, моя детка, цветочек мой заревый, вся весенне-летняя, вся майская, вся душистая жасминка, примаверочка, хрупкая, леснушка-полевушка, легкокрылка-чудеска... - весь взят, опять и опять, внось взят, и как же полно и сильно!"

Поразительно, как эта православная акварель будуара не тускнеет на протяжении всего тома-десятилетия. Все это крепко напоминает эротический чат (из письма от 21 июня 1946 г):

"Ты... так живо - стоишь передо мною... лежишь... на ножках черные шелковые ажурные чулки... высокие, до половины дяжек... - о, как я люблю так! - розовое и черное... на тебе черного шелка тонка-тонкая рубашечка... ты ее чуть подняла и смотришь на свои ноги... ты подняла ее выше... лодочки... и видно грудку из-за сникшего кружевного края... и все тело твое, розовое, в перламутре, светится через тонкий шелк... Это так действует на меня... так влечет, так бурно обжигает... это твое "дэсу" [dessous - "женское белье" (франц.)]... веет духами, нежными, дыханием твоего тела... я немею, я молюсь на тебя, на божество в тебе!.. я приникаю к тебе, я ищу губами через прозрачный шелк ямочку на чреве, тот завиточек... какие сильные бедра у тебя! какие ноги!! ...какая в них сила, пьянящая сила страсти!.. как они обнимают, не пускают уйти, хотят... этот изгиб в коленях... как он томит... зовет... Ангельский свет и сила прекрасного земного. Оля, приедь!.." (многоточия везде - И. Шмелева. - Г.А.).

Переписка эмигрантского писателя Шмелева со своей пожизненной возлюбленной - дело исключительно личное, в издательском перформансе - почти семейное. Она вряд ли может послужить источником сведений о тогдашней литературе или о связях Шмелева с современниками - они предельно редуцированы. Шмелевские высказывания о русской классике внимания не заслуживают. И все бы ничего, если бы беспрестанная дума о России-матушке не давала бы сбой, столь драгоценный сердцу русотяпов, давно приватизировавших Шмелева. От 10 марта 1944 г. он пишет: "Когда только конец сему безумию, в котором, единолично, виновны, англичане-американцы... масонство... да-да! - и уж не как не немцы! Сколько раз немецкий фюрер предлагал, остерегал!.. Проклятье версальское - вот причина. И... - не помогли русским добровольцам вовремя поразить большевизм".

Конечно, литературного памятника из всего этого не получилось, и вряд ли переписка, как мечтал сам Шмелев, будет переведена на все языки.

Дневник П.Н.Милюкова. 1918-1921. - М.: "Российская политическая энциклопедия" (РОССПЭН), 2004. - 847 с.

Когда-то Козьма Прутков вывел на сцену простенький афоризм: "Что имеем, не храним, потерявши - плачем". Роман Якобсон преобразовал формулу в не менее плачевный итог, назвав свой "некролог": "О поколении, растратившем своих поэтов" (1930). За семьдесят лет несколько поколений взросло в неведении, не горюя и припеваючи, и наконец, прорвало - опомнились, и в срочном рецептурном порядке принялись изготавливать аптечные пузырьки с розовой и голубой влагой. Да что там поэты! Благодаря усилиям масс-медиа и церкви политические фигуры на исторической карте страны с усердием перекрашиваются, а затем огульно и усердно оплакиваются.

С равными промежутками поступают слезоточивые спецзаказы, и при полном непонимании исторических реалий случаются спиритические сеансы, бдения и панихиды. То льют слезы по незабвенной памяти Константина Победоносцева, то оплакивается ангелоподобный старец Григорий Распутин-Новых, то случается всеобщее рыданье над царем-батюшкой, то подходит под романтический параметр адмирал Александр Васильевич Колчак, на окраине страдают по Мазепе и Бандере, в центре - сооружают монумент Сталину. Приведение к общему знаменателю скудости по Даниилу Заточнику: "Тем же вопию к тебе, одержим нищетою: помилуй мя, да не восплачу рыдая, яко Адам рая". Бедные кликуши-историки, как отверженные трансвеститы, шарахаются из стороны в сторону, скоротечно меняя профориентацию. Как будто и невдомек наемным плакальщикам, что их неуемная деятельность - та же пионерски-комсомольская организация, только под березово-кленовым великодержавным сиропом.

Достославный сын страны, кадет Павел Николаевич Милюков, иная, по счастью, статья. Историки дешевых слез не проливают, а деятельно и сноровисто восстанавливают в исконных правах этого крупнейшего политического деятеля России, идеологического вождя эмиграции. В 1991 году перестроечный флюгер "Политиздата" была ознаменован публикацией мемуаров П.Н.Милюкова. Тогда лозунг был "скорей, скорей", и потому книга выпускалась путем элементарного копирования - был воспроизведен "тамиздатовский" экземпляр, комментарием не снабженный: "Воспоминания (1859-1917)", изд-во имени Чехова, Нью-Йорк, 1955.

В нынешнем издании дневников скрупулезные примечания составляют 200 страниц петита к 650 страницам текста - 994 штуки, и поистине все вместе - товар штучный. К делу историки отнеслись настолько серьезно, что произвели новую должность, в выходных данных наряду с комментатором и автором предисловия почти по-ресторанному указан "подготовитель". Вероятно, это то что в научном обиходе привычно называется "подготовкой текста к публикации". Оригиналы Дневников хранятся в Бахметевском архиве Колумбийского университета и в Государственном архиве Российской федерации, воспроизводятся они впервые.

Исключительность этого текста определяется тем, что дневники не содержат ничего интимного. Только личность в политике, только фактический материал, ежедневная фиксация событий и их глубокий анализ. Но личностью-то автор дневников был уникальной. Лидер кадетской партии, ученый-историк, министр иностранных дел, полиглот и эрудит, обладатель поразительной памяти и аскет, библиофил и музыкант, издатель и публицист. Составленная в 1930 году библиография только его научных трудов заняла 38 машинописных страниц. Прозвища у недругов и друзей имел неординарные - "бог бестактности", "главный жидомасон", "папаша", "хамелеон", "маргариновый патриот". Одно признавали и те и другие - у него совершенно отсутствовал "рефлекс страха". Не знал страха и его соратник по партии, храбрейший В.Д.Набоков, отец писателя, когда пытался защитить Милюкова от пуль правых монархистов, но также ему неопровержимо было ведомо, какое достояние России он спасает.