Кусая длинный ус

Что эта книга блистательно разойдется (пятитысячным тиражом) - сомнений нет никаких. Прекрасно изданная (Бондаренко, как всегда, на высоте), толстая и сытная, "Лондон: Биография" - ударный проект Ольги Морозовой после ухода из издательства "Независимая газета". Едва вы переступаете порог книжного магазина "Москва" на Тверской, как вам тут же по громкой связи объявляют об этом гвозде сезона. Кругом реклама, очумевшие от летней жары хваткие покупатели, хрустящие, как жареная картошка, купюры... В общем - успех.

Говорят, что Нью-Йорк - это не Америка, Москва - не Россия, а Лондон - не Англия (одинокая судьба крупных городов). И если между не-Англией и не-Россией - ничего общего, то Москва и Лондон - просто родственные души. Лондон ближе к Москве, даже чем Петербург... Гвоздь сезона на деле - типичная репортерская халтура. Работ по истории Лондона - море. С истинно краеведческой любовью перелопатив их все (не брезгуя и худлитом), Акройд закатал все без разбора в один том, так что нам остается как Огурцову, развести руками и сказать: "Ну, что ж, товарищи, коллектив большой, работа проделана немалая, лично у меня сомнений нет никаких - это дело так не пойдет!"

По принципу квазиисторической пиццы здесь свалено все, что гоже и негоже. Как это устроено, хорошо видно по главе 39 "Замечание о табаке". Само собой, лондонцы курят, много курят. Поначалу считается, что табак имеет лечебные свойства и его продают даже в аптеках. Курят даже дети. В XVII веке это "странное зелье" распространяется по всей столице... Появляются и противники, считающие, что табак вызывает лень и оцепенение... Сам король Яков I издает "Возражение против табака"... Но в таком развратном городе, как Лондон, никто на увещевания и запреты не обращает внимания... Объем табачной торговли огромен... В 1770-е годы было даже высказано мнение... Сигареты пришли сюда после Крымской войны... И заключительная фраза главы: "Любой элемент Лондона стремится участвовать в торговом кругообороте". Боже милостивый, что это? Об истории лондонской табачной торговли? Нет. О своеобразии английского табакокурения? Нет. Очерк вообще ни о чем. И весь рассказ о табаке на 2 (двух) страницах! Размеры других глав могут разбухать неимоверно, но принцип наведения тени на плетень тот же.

И верный долгу журналистской злободневности, Акройд неизбежно заканчивает тот или иной "исторический" экскурс так: "Да, много что изменилось (не изменилось)... Вот сижу я дома и из своего окна вижу, как..."

В книге даты и имена, а не факты и события. От цифр же просто рябит в глазах. Напрочь нет историй, драйва, увлекательного повествования. Сплошная мертвая природа. Я как ни продирал воспаленные глаза, не увидел отличия Лондона (в его истории, мифологии, городских нравах) от любого другого мирового мегаполиса. Пожалуй, единственное увлекательное место в скучнейшей биографии - это история Джека Шеппарда, могущего потягаться с самим Гудини. Говорят, что одержимость идеей побега развилась у него в детстве, когда он жил в работном доме в Бишопсгейте, а свою удивительную сноровку приобрел, работая у плотника в учениках (очевидно, именно тогда он научился пользоваться напильником и резцами). В течение двух веков Шеппард оставался человеком-легендой, кумиром всех, кто боролся с угнетателями, делая ставку на дерзость и ловкость.

Профессиональный вор (а, как известно, лучшие воры в мире - именно лондонские, и до сих пор), Шеппард весной 1724 года впервые угодил в тюрьму - в Сент-Джайлс-Раундхаус. Но не прошло и трех часов, как он взломал крышу, спустился на землю с помощью простыни и одеяла и был таков. Через несколько недель его арестовали снова и посадили в Новую тюрьму в Кларкенуэлле. Джек каким-то непостижимым образом избавился от тяжелых цепей и кандалов, в которые был закован, и опять бежал. Через три месяца был изловлен и препровожден в знаменитую тюрьму Ньюгейт: за три ограбления его приговорили к смертной казни, заключив в камеру висельников. Но и сюда он умудрился протащить железный шип, которым расковырял стену. Снаружи Шеппарда уже ждали дружки. Он бесстыже дал деру. Вскоре его взяли за ограбление часовой лавки. Ньюгейт снова гостеприимно распахнул перед ним свои двери: его бросили в отдельную камеру, приковав к полу двойными цепями. На него смотрели уже как на настоящую сенсацию, простой народ просто сходил с ума, по тавернам и кабакам только и говорили о Джеке-кудеснике. Невероятно, но ему удалось освободиться от всех оков и снова бежать из тюрьмы. Несколько дней он скрывается, выдавая себя то за нищего, то за мясника, а вокруг на улицах распевали песенки, прославляющие его последний побег. Шеппард покупает модный костюм и серебряную шпагу, потом, наняв карету, эффектно проезжает под аркой Ньюгейта. В тот же вечер он, наконец, пойман и повешен.

Если бы все истории Акройда были бы так хороши, как эта, - ему бы цены не было.

Его предисловие к книге звучит постмодернистски-вожделенно: "Город как тело":

"Как ни воспринимай Лондон - пробудившимся от сна свежим юношей или уродливым великаном, - мы в любом случае должны видеть в нем организм, подобный человеческому, со своими собственными закономерностями жизни и роста. А раз так - вот его биография".

И сам же признается, что никакой биографии города в таком случае построить нельзя, Лондон, по его словам, - лабиринт наполовину из плоти, наполовину из камня, его нельзя представить во всей полноте, а можно лишь пережить на опыте как "дикую местность". Вот только как уродство и как дикую местность Акройд и может его представить.

Но если не может быть биографии Лондона и его хронологии, к чему жанр "Биография" в названии всей работы? Вся эта антикварно-импрессионистическая история родного города - по сути автопортрет самого автора, перенесенный на Лондон, причудливый рисунок его воображения. Перед ним многообразие мира, и для каждого сектора автор использует свой стиль, без какого-либо намека на единство или рамки. Город в каком-то смысле изоморфен языку. Деревня имеет центр и четкую границу, ее можно обозреть с одной точки зрения. Это неверно для города и для языка. Здесь - полицентричность и отсутствие границ. Гетерогенность и отчуждение.

Чужое развивает в себе взрывную силу, способную подорвать любую форму усвоенного. Если бы такое мышление получило свое выражение в образе города, то мы опять же, говоря вместе с Ницше, получили бы некий лабиринт, который в своей необозримости не подчиняется никакой центральной инстанции и не основывается ни на каком единообразном плане. Здесь целое разобрано, так сказать, на запчасти. Обитатель такого города подобен безымянному одиссею, для которого не предусмотрено никакого постоянного места ни в этом городе, ни в мире вообще. Само перемещение становится пребыванием. Etre ailleurs, быть в другом месте, - характеристика Dasein.

Когда чужое, чужеродное перечеркивает наши ожидания и превосходит их, то на долю случайного и непредсказуемого выпадает совершенно особая роль. Атмосфера большого города пронизана неожиданностями, победами и разочарованиями. Блуждающий взор в конечном счете дает волю безудержной фантазии, которая в качестве продуктивной силы воображения изобретает и творит иные миры или же в качестве репродуктивной силы варьирует то, что уже существует, завлекает взор в зеркальную галерею своих собственных фантасмагорий.

Большой город как лаборатория жизни или как пространственные кулисы - это вовсе не альтернатива, а некое переливающееся взаимодействие. Фикция - со всеми атрибутами двусмысленности - находит здесь свое место. Она образует новые формы или действует под знаком "как если бы". Реальность и фикция, сбивая нас с толку, играючи переходят друг в друга, когда фигуры порядка разбиваются и разлетаются вдребезги. Для Гуссерля вещи превращаются в голые фантомы, если они высвобождаются из своих контекстов. Звон, который я слышу в ночи, или взгляд незнакомого человека, который я случайно ловлю, никогда не выйдут из сумеречно-промежуточной зоны, где сливаются сновидение и явь, ибо ничто подобное не имеет шансов получить какое-либо подтверждение своей реальности.

Раздробление ландшафтов восприятия, превращение его в лишенные взаимосвязи или весьма слабо связанные фрагменты имеет точно такой же эффект: обращение содержаний восприятия в фикцию. Действительность превращается в пейзаж театральной декорации, жизненная драма - в спектакль, и этот процесс может доходить до таких патологических форм, как утрата чувства реальности и деперсонализация.

Распад масштабных порядков имеет своим следствием не только то, что происходит определенное оживление на периферии и в сферу восприятия начинают заглядывать иные миры, но и то, что издавна укорененные формы начинают взрываться изнутри. "Рассеивание бытия" (Мерло-Понти) самым ярким образом проявляется в феномене раскалывания города. Большой город - это не просто большой город: это город, который слишком велик по самой своей сущности. Вещи, лица и события врываются в сферу опыта, и при этом не существует единого устойчивого масштаба, на основе которого можно было бы обуздать этот поток.

Описывая царящий хаос города, может ли Акройд привести его в какой-нибудь порядок? Едва ли. Пять веков, сталкивающиеся в одном параграфе, легкое ли дело? Тут запросто можно потеряться в дебрях своего и акройдовского воображения. Автор уверяет, что в его сумасшедшей манере письма есть свой метод, позволяющий Лондону биться пульсами разных исторических времен и пространств (на манер геологического среза). Поверим, но каков результат? Если его энтузиазм и заражает, то только расслоением сетчатки. Чего здесь только нет! Толпы, цветы, туманы, убийцы, самоубийцы, бродяги, тюрьмы, пожары, разные говоры, казни, эмигранты, окраины, огни, колокола, мусор, граффити, дети, сумасшедшие, шум, запахи, алкоголь, еда... Но в итоге - какая-то проклятая поэзия подвала "Московского комсомольца". На тысячу страниц. И не странно, что, закончив свою лондонскую биографию, Акройд чуть не умер от сердечного приступа. Слава богу, выжил, чего не скажешь о его Лондоне.

       
Print version Распечатать