Иванов С.А. Блаженные похабы: Культурная история юродства / Рос. академия наук. Ин-т славяноведения. - М.: Языки славянских культур, 2005. - 448 с. - (Studia historica). - Цв. вклейка после с. 256.

Книга Сергея Аркадьевича Иванова по всему своему габаритному габитусу и сигнальным огням - исследование фундаментальное. Оно выросло из его же московской монографии 1994 года - "Византийское юродство". Согласившись на ее перевод и публикацию в Англии, автор перечитал собственное сочинение на досуге и с изумлением отметил, что там полно вопросов, которые (странным образом) не приходили ему в голову десять лет назад. А именно: кто из тех, кого именуют юродивыми, суть вымышленные персонажи, а кто - реальные люди, подделывающиеся (искренне или корыстно) под эту роль? Кто из них безумцы, угодившие в разряд агиографических юродивых? И кто, наконец, те авторы, от которых мы узнаем о них, и каковы их интенции? И более чем уместным ответом на все эти вопросы оказалась книга "Блаженные похабы".

Юродство - чисто русская затея, Запад не знает ничего подобного (сколько бы параллелей мы ни находили ему). Это не физическое уродство и не душевное помешательство. Юродство - сознательный выбор и добровольное мученичество. (Это не исключает того, что кто-то мог бессознательно отдаться юродству и в результате некоего душевного затмения.) В чем же сущность этого "самоизвольного мученичества"?

Средневековая культура организуется противопоставлением святости и сатанинства. Святость исключает смех - Христос никогда не смеялся. Однако святость возможна в двух обликах: суровой аскетической серьезности, которая отвергает земной мир как соблазн, и благостного принятия мира сего как создания Господа. Второй вариант - от курочки протопопа Аввакума до старца Зосимы из "Братьев Карамазовых" - сопряжен с внутренним весельем и благостной улыбкой. Сатанинство же относится к смеху иначе. Дьявол и весь дьявольский мир - это как бы святость наизнанку, левый, вывороченный мир. Поэтому он кощунствен по самой своей сути, то есть несерьезен. Это мир беспардонно хохочущий. Черт на Руси именуется "шутом". Но хохочущий кощун остается внутри средневековой иерархии и системы ценностей. Кощунство - это утверждения через отрицание норм и законов. Здесь берет начало юродство.

Субъективно - это аскетическое самоуничижение, мнимое безумие, оскорбление и умерщвление плоти, подкрепленное буквальным толкованием Нового Завета: "Аще кто хощет ко мне ити, да отвержется себе" (Мф. XIV, 24, 25); "Мы юроди Христа ради" (1 Кор. IV, 10). Юродство - самовольно принимаемый христианский подвиг из разряда "сверхзаконных". Иноческими уставами он не предусмотрен.

Объективная сторона этого явления заключается в том, что юродивый живет в миру и обличает пороки и грехи сильных и слабых мира сего, невзирая ни на какие приличия. Презрение к общественным нормам - своеобразная привилегия и непременное условие юродства. "Благодать почиет на худшем". Юродивый близок к античному кинику, но это не форма эстетизма, потому что эстетика здесь полностью поглощена этикой, и юродство скорее возвращение к раннехристианским идеалам, согласно которым плотская красота - от лукавого. С европейским шутом нашего героя роднят две вещи - дар предвидения и неприкосновенность. Но шут лечит пороки смехом, а смеяться над представлением юродивого может только грешник, не понимающий серьезного душеспасительного смысла этого спектакля одного актера. Здесь цель - рыдать над смешным. Юродивый достигает истины, только обретая себя в абсолютной раздвоенности. Он есть сила не в качестве положительного примера, который отвращает взоры от негативного подобно тому, как мы, называя что-либо ничтожным и ложным, тут же кончаем с ним и поворачиваемся спиной; наш герой является этой силой только тогда, когда смотрит в лицо негативному, пребывает в нем. Это пребывание и есть та чудодейственная сила, которая обращает негативное в позитивное, а отрицание в бытие.

Святой Прокопий Устюжский в одноименном житии ходит "по вся нощи ко святым божиим церквам, и моляшеся господеви, иного же ничтоже имевше у себе, токмо три кочерги в левой руце ношаше". Кочерга - языческий атрибут. Но юродивый держит три кочерги подобно тому, как архиерей держит три свечи при святительном благословении. Все правильно: богу - свечка, а черту - кочерга. Три кочерги - в левой руке, а хождение по церквам - ночью, а не днем. Это антиповедение, кощунственное пародирование церковной службы. Внешне образ действия Прокопия неотличим от магического (колдовского, языческого) поведения, но по сути своей наполняется принципиально иным содержанием. Самоуничижения ради святой присваивает себе чужое - грешное, безобразное, унизительное - поведение. Он играет в грешника. Нарушение приличий для него норма, а не аномалия. В одиночестве юродивый ведет себя иначе. Для себя он реализует не игровое, а однозначное и серьезное поведение, хотя реальное поведение древнерусских юродивых, видимо, колебалось между этими двумя возможностями, в зависимости от того, усваивал ли кощун точку зрения своих зрителей или, напротив, заставлял аудиторию принять его собственную позицию.

Юродивый - яростный дидактик. Его внутренняя святость создает условия для антитетически противоположного внешнего восприятия: то обстоятельство, что юродивый находится в каком-то своем сакральном микропространстве, придает его поведению характер перевернутости для постороннего наблюдателя, находящегося в грешном мире. То есть юродивый как бы вынужден вести себя "перевернутым" образом. Его поведение оказывается дидактически противопоставленным миру. Характеристики антиповедения переносятся при этом с него на зрителей. Поведение юродивого превращает игру в реальность, демонстрируя нереальный, показной характер внешнего окружения.

Скрытый личиной безумия, юродивый глумится, как скоморох, шалует. Всякое людское место годится для сценической площадки. Зрелищем чудным и странным он одинаково хорош и в кабаке, и в монастыре. Его могут побить, но юродивый безмолвно и благодарственно сносит побои толпы. Для грешных очей это зрелище - соблазн, для праведных - спасение. Тот, кто усматривает в поступках юродивого грешное дурачество и низменную плотскость, бьет лицедея или смеется над ним. Тот, кто видит сотериологический смысл, - благоговеет. Юродивого мучают и заушают, хотя должны благоговеть. Он вводит сердца людские в соблазн и мятеж, хотя должен вести их стезей добродетели. И он молится за тех, кто подверг его укорению, биению и пханию. Идеальный костюм его - нагота. Обнажаясь, юродивый надевает "белые ризы нетленныя жизни". Опять двусмысленность, потому что нагота - и символ души, и источник плотского греха. Он натурально между ангелом и бесом. Изъясняется этот ангелобес загадками и иносказаниями. Речь его притчеобразна, а слово "притча" в Древней Руси понималось в самых разных смыслах: уподобление, иносказание, гадание, загадка, изречение, присловие, поговорка, посмешище, предмет пересудов ("притча во языцех"). Но все равно, основной язык - язык жестов, причем откровенно провокационных и апорийных.

Его лицедейство насквозь парадоксально: оно уподобляется Крестному пути Спасителя. Таким образом, возможно поведение, которое с внешней точки зрения видится как кощунственное, но по существу таковым не является. "У юродивых, - говорит Ракитин Алеше Карамазову, - и все так: на кабак крестится, а в храм камнями мечет. Так и твой старец [Зосима]: праведника палкой вон, а убийце в ноги поклон". Такой герой ведет двойную жизнь, и только одна половина его хлеба освящена. Юродивый, самоуничижаясь, присваивает чужое (грешное, безобразное) поведение, берет на себя зло мира, чтобы в акте публичного представления дискредитировать его, извлекая мораль и назидательные поучения.

Известна история, когда Василий Блаженный кощунственно разбивает камнем чудотворный образ Богоматери. Но на самом деле он видит нарисованного под иконой черта, которого не видят богомольцы. Парадоксальный жест юродивого загадочен, непонятен и поэтому требует особого толкования. Так Никола Псковский, согласно легенде спасший Псков от разорения Иваном Грозным, в ответ на подарок царя посылает ему кусок мяса. Мясо, присланное в пост, а не в мясоед, вызывает недоумение Грозного. Никола сам объясняет поступок: "Да разве Ивашка думает, что съесть постом кусок мяса какого-нибудь животного грешно, а нет греха есть столько людей, сколько он уже съел?"

Этот очерк - не пересказ книги г-на Иванова... Он, видимо, полагает, что читатель так ясно, как сосульку на соседней крыше, видит древнерусское юродство, что мы нигде не найдем ни экспликации понятия, ни даже его сколь бы то ни было вразумительного описания. Объем краткой рецензии не позволяет развернуто спорить с книгой Иванова. И все-таки.

Типологически, считает он, к юродивым ближе всего стоят священные клоуны. Привычное сравнение с шутами он считает "весьма поверхностным" (с. 16). Да, соглашается Иванов, оба живут в вывернутом, ненастоящем мире и не могут обойтись без зрителей. Но шут при этом - часть толпы, а юродивый - всегда один. Первый всегда в диалоге, второй - в полном одиночестве. Шут погружен в праздничное время, юродивый - вне времени. Шутовство сродни искусству, юродство ему чуждо. Совершенно очевидно, что ивановское противопоставление двух этих культурных типов столь же поверхностно, как и традиционная гомология.

"Наша цель - исследовать скорее генетические, а не типологические связи <...> юродства" (с. 16). Почему "скорее"? Генетические - так генетические, и без всяких там "скорее" (уж если в названии книги заявлена "культурная история" явления). И, как будто опасаясь упреков в медлительности этого "скорее", Иванов добавляет: "Разумеется, прослеживать генеалогию того или иного феномена можно на разную глубину". Ну, конечно, поди докажи - та глубина или не та (не рыбалка, известное дело). Хотя, казалось, бы - заданы исторические рамки, более чем определен предмет - сиди и прослеживай генеалогию! Но назвав отдельную главу "Предтечи и питательная среда юродства" (очень строгое понятие - "питательная среда"!), автор сунул туда все - от Сократа до любимого Кьеркегором Авраама (и все, полагает он, безусловно, похоже на юродство): "Так, юродивую провокацию вполне допустимо уподобить повелению Бога Аврааму принести в жертву родного сына или разрешению Сатане мучить праведного Иова. Можно пойти еще дальше и утверждать, что элемент провокации содержится уже в самом акте Творения, попустившем существование в мире зла". Или это полная ересь, или Иванов шагнул так далеко, что юродством оказалось все на свете (что он, безусловно, не имел в виду). Чтобы окончательно обезопаситься, он добавляет: "Однако в данной работе столь глубокие корни юродства не затрагиваются". Наверное, это и есть диалектика: затронул (да и еще как затронул!), а говорит, что ни-ни. "Наша цель, - заключает Иванов, - исследовать непосредственное происхождение, а также оформление и бытование реального культурного феномена, который мог возникнуть лишь во вполне определенных исторических условиях" (с. 17).

Конечно, все, что возникает, возникает во времени (и в определенных исторических условиях). Но об этом нет и речи в исследовании Иванова, он продолжает работать с житийными образцами, не в силах даже предполагать их исторического соответствия. Это, как правило, даже не обсуждается. Сомнительно, чтобы мы сегодня вообще могли вырваться за границы агиографической литературы. И потом - никакого "непосредственного происхождения" здесь нет (да и может ли быть?). Перебирание элементов, из которых складывается юродство, не объясняет у Иванова самого феномена. И коль скоро автор стремится работать с широчайшими обобщениями (может быть, лавры покойного Аверинцева покоя не дают), культурными феноменами, глобальными картинами, ему не до исторической конкретики. Называя себя огненным столпом культурологии - можно ли остаться трезвым историком? Вопрос риторический.

Вообще ивановский метод - это смесь расхожей психологии и квазитеологических завалинок. К примеру, он пишет: "Ярким свидетельством того, насколько юродство закрепилось в общественном сознании XVI в. (расцветном времени для этого явления. - Г.А.) как специфическое понятие, является легенда об Иакове Боровичском" (с. 254). О нем мы не знаем ничего, но Новгородская летопись гласит, что на третий день после Пасхи 1540 г. по реке Мсте в новгородскую деревеньку Боровичи приплыл на льдине (против течения!) "гроб огорелый" с мертвым юношей. Жители трижды пытались сплавить труп дальше по реке, но всякий раз он возвращался. В конце концов покойник явился во сне старейшинам села, назвал себя Иаковом и добрым христианином и попросил себя похоронить. Иванов пишет: "Но почему все-таки Иаков закрепился в религиозном сознании именно в качестве юродивого? Можно предположить, что здесь не столько дал себя знать характер жизни святого (как можно судить о характере его жизни, если Иванов сам говорит, что она неизвестна? - Г.А.), сколько та слегка (ничего себе слегка! - Г.А.) зловещая аура, которая окружала его смерть..." (с. 255). Ну еще бы! Гроб на льдине, но огорелый; плывет, но против течения; в нем покойник, но молодец и т.д. Какой материал для анализа! Но Иванов всего лишь заключает: "...Все это должно было вызывать трепет. Да и вообще, возвращающийся мертвец есть главный ужас погребального фольклора. Иаков - это "заложный покойник", странным извивом мифологизации превратившийся в чудотворца, но продолжавший вызывать некоторый ужас. О сомнительности происхождения святого и напоминал ярлык юродства" (с. 255). Вряд ли это можно назвать полноценным анализом... Иванов, конечно, скажет, что это просто вырванная из контекста цитата и блистательно докажет свою правоту, но, по сути, вся его книга нуждается в повторном доказательстве своей правоты.

Чтобы не казаться старомодным, Иванов окончательно заменил скучнейшее "юродство" на оглушительно-революционное по своей методологии понятие "похабщины". Хотя даже по тому, что приводит сам Иванов, оснований для такой замены нет никаких. К чему весь этот интеллектуальный форс? Очевидно, такая бравада не для "Академкниги", а для коммерческого лотка, где всякая похабщина идет на ура (не забавно ли, что Иванов на страницах своей книги слово "похаб" все время берет в кавычки). И - уже в ранге душевных загадок "а ля рюс" - хорошо продается на Западе.

Юродству Иванов странным образом не верит - нет, не как верующий, а как нормальный аналитик, который обязан исходить из феноменологически данного и его описывать, а не называть - упорно! - роль юродивого "симуляцией" (понятие оценочное и, хуже того, ничего не объясняющее).

Иванов сделал огромную и нужную работу, но все равно это какие-то непреоборимые "материалы к...", а не сама проработка темы. Англичанам надо срочно переводить и эту книгу, тогда, глядишь, неутомимый Иванов закончит начатое, а главное - вернет похабщине доброе имя юродства.