Счастью - бой!

Паскаль Брюкнер. Вечная эйфория: Эссе о принудительном счастье / Пер. с фр. Н. Мавлевич. - СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2007, 240 с.

Очередное упражнение в навязчивом для европейской мысли жанре критики основ западной цивилизации и свойственного ей отношения к жизни. Французский беллетрист Паскаль Брюкнер, известный русскому читателю как автор романов "Божественное дитя", "Похитители красоты", "Горькая луна" и "Любовь к ближнему", делает, казалось бы, решительный шаг за пределы сложившегося круга тем этой критики. Не желая повторять многократно пройденное и стыдить собратьев по культуре за избыток рациональности, прагматизм, наукоцентризм, разлад с природой или многострадальное потребительство, он упрекает их... в стремлении к счастью. Разумеется, узко понятому и неверно истолкованному. "Под принудительным счастьем, - пишет он, - я понимаю свойственную второй половине ХХ века идеологию, которая понуждает рассматривать все с позиции приятности / неприятности, навязываемую нам эйфорию, которая с позором изгоняет или брезгливо отстраняет всех, кто ее почему-либо не испытывает".

Увы: стоит Брюкнеру об этом заговорить, программа самокритики возвращается, как заведенная. Вся целиком. Только в очень упрощенном виде. Под именем "стремления к счастью" достается всем легкоузнаваемым грехам, ошибкам и тупикам европейцев: и страсти к новизне, и культу молодости, и все тому же потребительству... Дерзкое интеллектуальное предприятие автора оборачивается собранием банальностей.

Кажется, европейской цивилизации давно пора защищаться от самой себя. Почему бы не изобрести особый жанр для рассуждений о ней - жанр оправдания? Почему бы попросту не признать, что у свойственного ей отношения к жизни есть своя органичность и своя правда?

Наше всё

Сергей Глузман: Деньги в мифологическом сознании человека вчера и сегодня. - СПб.: Издательство С.-Петербургского университета, 2007, 192 с.

Автор видит в деньгах сквозную тему человеческого существования, пронизывающую все стадии развития обществ от архаики до современности. Привычными средствами - экономическими, психологическими - с пониманием их не справиться. Единственный ключ "к этому архетипу" - "мифологический анализ". Он-то нам, по идее, и предлагается.

Тема денег, однако, для автора лишь повод к тому, чтобы сообщить читателю о своих, весьма индивидуально устроенных взглядах на культурную реальность. На то, что такое миф (основных черт у него Глузман насчитывает шесть: "повторяемость", "ирреальность", "проявленность в реальности" и "эстетическая уникальность", она же "сюжетная самодостаточность"; "катартическое завершение" и "трагичность"); какая вообще бывает мифология (по Глузману - двух видов: "архаическая" и "постархаическая", причем граница между ними проходит - ни за что не догадаетесь где: 1-го января 1 года от Рождества Христова, хотя Спаситель, помнится, родился в декабре...) Кроме того, цивилизация, оказывается, "испокон веков существует в трех разных традициях": экономической, культурной и религиозной. Их объединяют лишь деньги: единственное, что присутствует в каждой, хотя и в разных обличьях - воистину наше всё. Эти традиции с "совершенно разными, не сводимыми друг к другу логиками" могут соперничать и подавлять друг друга. Так, религия в Средние века "почти полностью заменила собой культуру и <...> привела Европу к экономическому запустению"; "доминирование культуры, начиная <...> с эпохи европейского Возрождения", ослабило религию и привело к экономическому взрыву. А вот в современных обществах экономика стремится "поглотить" своих соперниц; и если религия пока сопротивляется, то в отношении культуры это вполне удается: "сливаясь с экономикой и создавая уже не культурный, но экономический продукт", она "отчетливо меняет свое лицо, которое начинает уподобляться посмертной маске". И деньги тут (хотя "в них можно превратить все, что угодно, любой предмет, любую идею и даже человеческую жизнь"), представьте себе, ни при чем. Это у экономической традиции такая внутренняя логика.

Что, когда, почему, из чего

Татьяна Забозлаева. Шампанское в русской культуре. - СПб.: Искусство-СПб., 2007, 412 с.

История французского напитка на русской земле под пером петербургского искусствоведа Татьяны Забозлаевой разрастается до обзора политической, культурной, бытовой истории России двух с лишним веков: от Петра I до Николая II. Оно и понятно, ведь "в истории русской культуры нет другого такого продукта, который соединил бы в себе политику и поэзию, любовь и философию". Иной раз автор надолго отвлекается от темы, уклоняясь в области, лишь косвенно с нею связанные. То она повествует о характере и причудах того или иного монарха и обычаях его двора, то о международных отношениях и дипломатии, то о разных ярких персонажах русской жизни.

И все же мы узнаем много интересного, и не только о шампанском. Что пили, когда пили, почему, из чего. Как все это продавалось и сколько стоило. Чем закусывали, с чем смешивали, что при этом говорили и что думали по этому поводу. Забирается автор и в далекое дошампанское прошлое, описывая, скажем, состав византийской хмельной смеси Х века и старорусского сбитня, историю и эволюцию пунша и грога.

К основному тексту приложены "Винная карта русской культуры" (список алкогольных напитков, русских и зарубежных, употребляемых в нашей стране начиная с XVIII века) и подробный - по годам - путеводитель по питейному законодательству Российской империи.

Одна беда: на 1917 годе повествование обрывается. "С октября 1917 года, - полагает автор, - продукция Шампани уже не играла ровно никакой роли в жизни нашей страны и в судьбах ее граждан".

Ну да?! И что, советское шампанское совсем нельзя признать хотя бы символическим - пусть даже незаконным! - наследником французского напитка? Не может быть. История шампанского на Руси должна быть продолжена. За это надо обязательно выпить!

Между хаосом и космосом

Михаил Михеев. Дневник как эго-текст (Россия, XIX-XX). - М.: Водолей-Publishers, 2007, 264 с.

Это попытка дать систематическое, целостное описание дневников как текстов особого типа. Выявить присущие таким текстам свойства - и то отношение к жизни, к слову, к самому себе, которое побуждает человека создавать "обыденную литературу" (как выражался П.А. Вяземский) этого рода.

Михеев пишет о соотношении в дневниковой литературе фрагментов и целого, памяти и "затемняющих ее аффектов"; искренности и внутренней цензуры, документальности и художественных образов. Рассматривает разные "дневникообразующие" факторы - стимулы к написанию дневников, их возможных адресатов, типы авторства (которое тоже бывает сложным). У личных записей разного рода - у записных книжек и ежедневников, путевых заметок и интернет-блогов, пометок на полях и рабочих тетрадей - он обнаруживает общие черты, позволяющие объединить их под именем эго-текста, он же пред-текст или перво-текст.

Понятие "пред-текста" у Михеева вообще весьма расширенное: он включает сюда и автобиографии с мемуарами, и письма, и "записки разного рода очевидцев из мертвых домов, "подполий" и застенков", и писательские черновики, и "приходно-расходные книги", и даже следственные показания и протоколы допросов. "К пред-тексту можно вообще, - полагает он, - отнести все то, в чем человек вступает в непосредственный диалог с миром - в той форме, в какой ему это представляется наиболее естественным". Потому-то, независимо от степени завершенности каждого из таких текстов, все они принадлежат одной культурной области - той, где текст и его создатель еще не вполне разделены, граница между ними зыбкая, проницаемая, исчезающая. Области между молчанием и словом, хаосом и космосом.

Магистральный сюжет Леонида Пинского

Леонид Пинский. Минимы /Сост. и примеч. Е.М. Лысенко, Е.Л. Пинской, Л.Д. Мазур-Пинской. - СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2007, 552 с., ил.

Писать эти заметки он начал поздно. Он был бы рад не писать их вообще. Трудно поверить, но выдающийся филолог Леонид Ефимович Пинский (1906-1981), историк и теоретик западно-европейских литератур, "пишущим литературоведом" вообще стал вынужденно - после того, как в 1956-м ему, вернувшемуся из лагеря, запретили преподавать. Для него, блестящего лектора, преподававшего до войны в ИФЛИ, затем - на филфаке МГУ, это была катастрофа. Он не мыслил себя без преподавательской работы. Он, "наставник, учитель, монологист", любил говорить - "сочно, остроумно и безжалостно", по свидетельству его собеседника Игоря Губермана. А писал он трудно, даже мучительно; до ареста опубликовал лишь несколько статей. Но случилось так, как случилось: именно письменное слово стало для Пинского одним из важнейших способов выжить и единственной формой свободы.

Первая часть сборника - "Лагерные тетради" 1953-1954 годов: записи, которые он вел, зашифровывая, в лагерях. Жена Пинского смогла их расшифровать - и то не все - лишь после его смерти. Избранная поневоле фрагментарная форма письма неожиданно оказалась удачной: "Фрагменты, минимы, пролегомены", подписанные именем вымышленного английского поэта Александра Кида, он писал уже в 60-е. Даже готовил к публикации, отдавал перепечатывать, правил машинопись... Увидели свет они только сейчас. А "Парафразы и памятования", над которыми он работал перед самой смертью, все-таки вышли в 1980-м, в парижском "Синтаксисе". В России это публикуется впервые.

В 1960-1970-х годах Пинский все же прочитал несколько лекционных циклов - для узкого круга близких друзей. От этих лекций остался единственный конспект, тоже вошедший в книгу. И здесь Пинский говорит о том, о чем так - прямо, во весь рост - не писал никогда, даже, пожалуй, в "Парафразах", которые называл своим "духовным завещанием": о вере в Бога. Дочитав до этого места, вдруг понимаешь, что на самом деле "магистральным сюжетом" (1) жизни автора, главной его, все оформлявшей и, может быть, лишь в самом конце отчетливо проступившей мыслью было именно это.

Примечания:

1. Так назывался посмертный сборник работ Пинского (М., 1989). Понятие "магистрального сюжета" было введено им в литературоведение применительно к творчеству Шекспира. Он назвал так "то единое и характерное в действии и персонажах всех образцов жанра, то внутренне родственное в этих образцах, в чем обнаруживается концепция жанра у их творца..."; "...то коренное, субстанциальное в фабуле, характерах, настроении и т.д., что как бы стоит за отдельными произведениями некой целостностью" (Пинский Л. Магистральный сюжет. М., 1989. - С. 50, 51).