Деррида около Деррида: присутствие погибшего огня

Выход своеобразного «малого собрания сочинений» Жака Деррида не может не радовать и того, кто читал переводы В.Е. Лапицкого в 1990-е гг., напечатанные или перепечатанные в давно исчезнувших журналах. Слово Деррида, прозвучавшее тогда в русском переводе, кажется, изменилось качественно. Тогда оно было чем-то вроде знакомства с последними новостями в крупном аэропорту – не важно, что это за новости, важно, что носители этих новостей облетают всю землю, что их присутствие соразмерно земле. В слове Деррида слышалась противоположность измучившей всех нас за много десятилетий рефлексии, противоречие чеховским «рушащимся судьбам» в спокойствии тихих вечеров: напротив, великий философ созидал судьбы, запускал самолеты своей мысли так, что все они долетали в пункт назначения. Никакой незаметной червоточины в душе, но только книжный червь, роящий не менее решительно, чем крот истории. А теперь изменилась сама акустика, и слово Деррида звучит иначе: как шум самого языка, который тронулся в путь. В книгах 1980-х гг., которые и составили это малое собрание сочинений, и показывается, что когда эмигрирует человек – это его личная судьба. Важнее, когда эмигрирует сам язык, когда мир оказывается «шибболетом», паролем, который надо разгадать. Но разгадать его можно, не эмигрируя из культуры в культуру, из одной области знаний в другую, но переместившись вместе с языком, друзьями, миром из области задумчивости в область решений. Именно так и получается у Деррида – само слово задумчиво, оно сентиментально, а не человек. А человек поставлен в просвет действия слова, выхвачен им, как прожектором, и от него зависит, прятаться ли от себя, закрывать ли ладонями глаза, или решительно выступить, взяв на свои плечи весь мир. Тогда он и становится человеком судьбы и человеком-судьбой, более того, Деррида тут уточнил бы Хайдеггера, он становится ребе, который никогда не тронет мир, потому что слова мудрых – как птицы, а не как ржавые гвозди.

Деррида больше всего говорит о том, как мы слышим мир. Мы очень многим распоряжаемся: нашей подписью, нашим честным словом, и думаем, что мы распоряжаемся и самим миром. Но мы думаем так напрасно, предупреждает нас Деррида, потому что распоряжаться нас уполномочивает только наше письмо, наша привычка или наше умение глядеть. Мы вступили в игру, которой от нас ждал мир, а потом вдруг заявляем, что выходим из игры и присваиваем себе брошенный нам мяч. Так поступать нельзя, уверяет нас Деррида, потому что от того, что мы выйдем из игры, мы только повредим слух нашего разума, «запишем» его, закроем надписями, думая, что записали что-то важное. И поэтому важно уметь правильно считывать и считать те долговые расписки, которые оставляет философия. Философия всё время у кого-то занимает, у искусства, литературы или общественной жизни, но другое дело, что ее расписки никогда не пропадут, они трепещут на ветру живой мысли, и вынуждают нас поставить подпись под всем миром и нашей собственной судьбой в мире.

Говорит он и о переводе: переводчик никогда не имеет права ничего переводить, потому что получившийся текст будет все равно не-текстом, не тем, что должно было быть. Но он всегда прав, когда переводит философию, или мыслящую поэзию, потому что он не определяет уже, что должно, а отдает свой долг. Вавилонская башня, которая многими признаётся за некое единичное событие, за символ, говорящий о том, что войны будут, и что люди разбежались по своим квартирам, замышляя друг на друга, для Деррида – это лишь приношение должников. Строили вавилонскую башню, пытаясь навсегда покончить с долгами, пытаясь рассчитаться и расквитаться со всеми так, чтобы квитами вышли все, включая небо. И поэтому мы, переводя, не стираем с лица земли вавилонскую башню, но строим ее на полях своего текста – просто потому, что мы отдаем долг переводимому тексту, и пытаемся сделать должной себе живую мысль. Небо при этом не мстит и не возмущается, оно страдает, истекает кровью, при виде того, что мы делаем с мыслью, даже если у нас самые добрые намерения. Но мы остаемся именами собственными на краю языка, а язык может развеять наши намерения в прах, заставив мыслить о том, что мы даже не собирались мыслить – и поэтому мыслить это будет для нас чудом.

Пишет Деррида, в третьей книжке, как поэзия отводит до порога до порога. Пока мы не на пороге, мы всегда в открытом месте; непозволительно думать, что мы в городе, мы в голом чистом поле. Но быть на пороге, в начале или в конце пути – это хуже, чем быть при смерти. Смерть по крайней мере имеет какие-то слова и образы, а порог имеет только «шибболет», по которому распознают своих и чужих. Но именно перейдя этот порог, произнеся, проартикулировав, прочитав стихотворение до конца – ты снимешь всю проблематику своего и чужого, друга и врага. Для Деррида Целан – всех живущих прижизненный друг. Но не потому, что он дружелюбен в стихе, а потому что пороговая температура его первой и последней ноты – нота (записка) о том пепле, в который он обратился сам. И только такое обращение, обращение в пепел, в себя как смертного – и позволяет поэту обратиться ко всем нам, окликнуть, воскликнуть и просто побеседовать, скажем, среди полей Ван Гога, среди нот безумия, но при этом словесных ландшафтов чистого разума.

Пишет, Деррида, наконец, о свойстве пепла не только быть сожжённой страницей, сожжённой жизнью поэта или следом от пожарища, но и отпечатком пальцев. У Деррида не зрение сжигает зримое, как это часто считается, но палец, шелест (так мы возвращаемся к теме уха) оставляет след. И этот след – пепел, и потому что его не выведешь, и потому что это щёлочь сильнее любого текста, это нота бене, которое сильнее любой ноты, считываемой среди текстов знака. Это звучащая нота, в отличие от нот, которые просто заметки, которые велят себя замечать, но даже дочитать их глазами нет терпения. Зола звучит, потому что она когда угасает, перестает трещать, но срывается в один крик неосмысленного. И здесь Деррида уже учит созерцать прах, открывает свою школу созерцания, чтобы не быть навсегда ошеломленным этим криком.

Понятно, что это пятидесятая часть того, что нужно сказать о Деррида. Но важно то, что Деррида обращается к нам через перевод В.Е. Лапицкого столь пронзительно, столь решительно, что уже от нашей искренности, и только, зависит, дадим ли мы этому переводу место в нашем мире. Как может не прийти Деррида туда, где уже есть согласие, где перевод не только на-игрывается, но и на-певается как вдохновенная и обкатанная мысль. – А. Марков.

Деррида, Жак. От Вавилона до Холокоста. [Выпуски: Отобиографии, Вокруг Вавилонских башен, Шибболет, Золы угасшъй прах]. / пер. В.Е. Лапицкого. – СПб.: Machina, 2012. – 116+175+118+115 с. – тир. не указан. – (Серия: «Критическая библиотека»).

       
Print version Распечатать