Бытие-к-любви или Евгенидис Софист

Третий роман Дж. Евгенидиса – история о том, как можно произнести любовь, по партитуре «Фрагментов речи влюбленного» Ролана Барта, при этом будучи окруженной ходячими «заботами», «бытиями-к-смерти» и «решимостями». В двух героях-соперниках, философском хиппи Леонарде и исихасте-толстовце-паломнике-богослове Митчелле легко было бы узнать юнгианскую пару anima и animus (вроде гессевских «Нарцисса и Хризостома»), если бы в этих героях не сбывались постоянно хайдеггеровские мысли. Человеком, который уже перестал быть субъектом («смерть субъекта» уже произошла), начинают владеть судьбы всей европейской философии: и речь идет не о субъективной одержимости идеям, а скорее о том, что мир пытается выучить достижения всей европейской философии. Героиня романа, студентка колледжа в 1982 г., помешанная на «сюжете брака» в литературе, взволнована тем, что этот сюжет исчез в элизиуме теней прошлого. Она хотела бы разыграть ситуацию Платона, ситуацию любви как рождения в красоте, но вместо этого все время разыгрывает ситуацию софистов, в которой любовь функционирует как машина производства соблазняющих призраков. Именно так, влюбляясь, и при этом всячески пытаясь выговорить свое состояние, сказать о том, о чем сказать невозможно, героиня, американска с французским именем Мадлен, создает целые миры для Леонарда и Митчелла. Это не значит, что они в своих скитаниях, путешествиях и отчаяниях фатально подчиняются ее воображению; напротив, до воображения даже дело не доходит, потому что всякий раз нужно научиться произносить речь, выговаривать хотя бы имя Ролана Барта правильно, чтобы ситуация воображения начала где-нибудь работать.

Не буду говорить о том, сколь густо эта софистика связана с вечными образами европейской культуре, о Мадлен-Магдалине (как соблазняемой истиной соблазнительнице), это дело будущих литературоведов. Обращу внимание только на то, что герои-протагонисты реализуют два амплуа античных софистов. Леонард оказывается софистом-сумасшедшим, попавшим в петлю и собственных рассуждений, и собственного характера, и собственного «я». Это именно соблазн без субъекта, соблазн, растворяющийся в безумии – позиция того одиночки, «идиота», которую и прославила среди прочих позиций античная интеллектуальная культура. Тогда как путешествующий богослов Митчелл, православный, буддист и сектант одновременно – это прямой наследник Элия Аристида, Диона Хризостома и прочих Филостратов, этих публичных звезд софистических шоу, религиозно экзальтированных и болезненно озабоченных собой. Именно такие сюжеты только и могли возникать в 1982 г., когда американские университеты вовсю осваивали структурализм, тогда как Европа уже перешла к постструктурализму в том числе и в повседневной культуре. Столкновение американской версии структурализма, как модного левацкого направления, с европейским постструктурализмом как реально действующим генератором политического воображения – одна из важнейших линий книги.

К сожалению, перевод не может всегда передать софистической игры Евгенидиса, например, вряд ли нужно было переводить «нажала на газ, будто давила невидимого жука», лучше «как будто покончила с собственным тараканом». Но перевод достаточно хорош (особенно в сравнении с кошмарными переводами первых двух книг Евгенидиса), чтобы распознать и некоторые субтексты прозы Евгенидиса. Один из таких субтекстов, мимо которого мы не можем пройти – Хайдеггер. Два примера. Вопрос героине: «У тебя, Мадди, все новые друзья в университете такие светские?» -- имеется в виду, широко эрудированные – конечно, можно объяснить и без Хайдеггера, просто как противостояние сёрферов по волнам эрудиции узколобым заучившимся ботаникам. Но лучше объяснять с помощью проекта Хайдеггера: светскость (прямо вопреки нашим языковым привычкам, но в согласии с мыслью Евгенидиса) здесь означает «подлинность», потому что это слово не требует перевода, оно понятно как характеристика именно подлинного бытия, в отличие от неподлинных «вопросов». Мы должны вспомнить «просвет» Хайдеггера прежде всего потому, что именно этот момент высказывания и оказывается моментом бесповоротной влюбленности Митчелла в Мадлен – он впервые вступает в свое бытие, тогда как Мадлен сразу же подрывает его герменевтику, запрещая ему в игре скраббл употреблять иностранные слова.

И другой эпизод – когда Митчелл приезжает в старушку-Европу, и в Грецию, на родину предков, он видит те же самые пейзажи, что видел Хайдеггер во время своего путешествия в Грецию, описанного в книге «Остановки». Хайдеггер говорит о «бесвкусных зданиях на пыльных шоссе», имея в виду наскоро слепленные бетонные гостиницы и заправки. Здание явно противопоставлено дому: в доме есть бытие, тогда как в здании – только решение вкуса или катастрофа вкуса. Так и странник Митчелл не обретает в Греции дома, живет в недостроенном здании, и ощущает Грецию как «бесвкусную» во всех смыслах: он не находит там вкусов, цветов, оттенков. Зато он находит звездное небо, на котором каждая звезда становится инстанцией вкуса, производя в его душе окончательное различение подлинного и неподлинного – на всю его будущую жизнь. Разумеется, это только один из скрытых подтекстов романа, есть и многие другие, от Аристотеля до современной микробиологии, но их разберем как-нибудь в другой раз. – Александр Марков.

Евгенидис, Джеффри. А порою очень грустны. / пер. с англ. Анны Асланян. – М.: Corpus; Астрель, 2012. – 541 с. – 3000 экз. [Eugenides Jeffrey. The Marriage Plot: A Novel. 2011, e-edition 2012].

       
Print version Распечатать