Шмитт, Карл. Номос Земли в праве народов Jus Publicum Europaeum / пер. с нем. К.Лощевский, Ю.Коринец, ред. Д.Кузницын. - СПб.: Владимир Даль, 2008. - 670 с. - (Серия: Civitas Terrena).

Карла Шмитта принято считать консервативным мыслителем, попытавшимся отождествить консерватизм с идеологией зрелого общества. Но только что вышедшая в русском переводе книга "Номос Земли" (1950) показывает, насколько нетривиальна мысль Шмитта. Его главный оппонент не либерализм, защищающий широкие возможности действия для отцов капитализма, а бытовое представление о политике. Согласно расхожей точке зрения, политика есть область постоянного неравновесия, смещения центра тяжести то на сторону одной партии, то на сторону другой. Бытовому сознанию кажется, что искусной интриги достаточно для смещения центра тяжести. Споря с доктриной "сдержек и противовесов", Шмитт поражает бытовое сознание насмерть.

В "Номосе Земли" Шмитт выступает не как теоретик в старом смысле слова: он не разгадывает смысл политических формул. Он предстает, скорее, правоведом, который сразу же переходит к толкованию термина, не считаясь с обыденным смыслом. Прежде всего Шмитт пересмотрел представления о власти, сформировавшиеся в новое время. Власть у Шмитта вовсе не есть "возможность" новых решительных действий; такая, можно сказать, эмоциональная концепция власти ему чужда. Напротив, власть находится в постоянном поиске себя, пытаясь удержать хотя бы какие-то рычаги воздействия на людей. Эти рычаги могут иногда быть даже слабее той геральдики, которой пользуется власть, события часто развиваются роковым образом, и цель власти - просто заявить о своих притязаниях.

Эта мысль Шмитта отражает не какой-либо специфический извод политического консерватизма, а просто принятое в римской традиции права различение владения (власти) и собственности (ведения хозяйства). Получается, что власть - это не распоряжение собственностью, а установление порядка в беспорядке событий, точка соприкосновения разбегающихся интересов, желаний и помышлений. Либерализм исходит из того, что желания и замыслы в человеке совпадают и что либеральная система, заменив контролирующие институции практической критикой желаний (а именно примерами успешного предпринимательства), обеспечивает победу самых качественных желаний. Консерватизм придерживается более сложной и гибкой антропологии: замыслы человека не вполне ему принадлежат, в отличие от его желаний, поэтому либерализм никак не сможет удержать разгул замыслов, не сможет исключить возникновения из этих замыслов мелких тираний, присваивающих чужие желания. Если демократия еще удерживает этих тиранов в положении партийных руководителей, то либерализм вызовет лишь заблуждение желаний, которое тяжелее, чем заблуждение рассудка.

Карл Шмитт, крупнейший теоретик права, консерватор-конституционалист, одно время сотрудничал с гитлеровской властью. Он явно исходил из общего заблуждения своего времени: якобы политическая деятельность структурируется силой разума. В те годы он действовал вовсе не как ангажированный политик, а скорее как ученый позитивистского склада, который считает, что методологические возможности науки позволяют создать полную модель действительности и тем самым сделать разумным язык социального общежития. Последним, пожалуй, теоретиком такой научности, изжившим многие ее предрассудки в рамках социологии, был Макс Вебер. Вера в позитивные возможности гуманитарного знания потерпела крушение очень быстро. Уже в 1936 году Шмитт был отстранен от всех дел рейха, и его позднейшие уже писательские попытки улучшить самосознание рейха в лучшую сторону ни к чему не привели. В послевоенных работах, и в "Номосе Земли" прежде всего, Шмитт оказывается в чем-то близок таким критикам политического, как последовательный антифашист О.Розеншток-Хюсси. Оценка революций не как активного новаторства, а как акта гражданского самосознания, не желающего фанатично жить на ренту прошлого, сближает двух непохожих мыслителей, закоренелого правоведа и закоренелого историка культуры, которые никогда не стали бы говорить на одном языке. Трактовка истории Австрии и США тоже обнаруживает неожиданные параллели. Но если Розеншток-Хюсси говорил о конце картезианства, о том, что в современности сознание не может уже быть центром человека, то Шмитт щадил сознание, говоря только об отсутствии у современника единой эмоциональной оценки событий.

Книга "Номос земли" посвящена правилам землевладения в европейской традиции. Прежде всего радикальной переоценке в книге подвергнуто само понятие эпохи. Для Шмитта противопоставления политических периодов не так значимы в сравнении с важнейшим событием современности - появлением воздушных сил, разрушающих прежнюю границу между землей как территорией правовой войны и морем как территорией, свободной для развертывания любых военных соединений. Авиация может только истреблять, но при этом она пользуется теми привилегиями боевого суверенитета, которые до этого были известны только морским судам. Разделение политической истории на эпохи раздробленности и интеграции, поддержанное учебными периодизациями всемирной истории, для Шмитта неприемлемо - оно основано на партийной переработке давней политической реальности, перетолковании тогдашних процессов живой жизни как процессов партийного строительства.

Шмитт видел, что неопределенность в текущей политике уже стыдно маскироват

ь лозунгами и термином "общество", который каждая партия все равно употребляет в своем значении. Он предполагал, что Сила и Право никогда не договорятся, у них не просто разные языки, но и разные сознания. Единственная тема, соотносящая Силу и Право - тема захвата земли. Захват земли, эта простая словесная формула, конституировала правосознание: " Наш подход к теории международного права, в соответствии с которым мы опираемся прежде всего на понятие "захват земли", и сегодня не утратил своего смысла" (с. 66). Шмитт ссылается, например, на открытие Нового Света - хотя скандинавские храбрецы доплывали до берегов Америки задолго до конквистадоров, только заявление о правовом статусе новых территорий стало их открытием.

Шмитт рассматривает, как изменялось понятие "справедливая война". Во времена захвата Америки война была справедливой как оправданная будущей миссией. Знание, истолковавшее реальность Нового Света, действительно стало силой. Именно наука позволяет проводить завоевания, основываясь на культурном авансе, а не на культурной ренте, каковой было, например, подражание древним образцам воинственной политики в период европейской раздробленности.

Переход от культуры ренты к культуре аванса проблематизировал понятие справедливой войны. Ранее было ясно, что справедлива та война, причины которой справедливы. Теперь, уже в позднегуманистической мысли Гоббса, справедлива война, которая подлежит европейскому правовому регулированию, исходя из идеи Европы как предполагаемой окончательной реальности пока еще воюющего мира. Отсюда связь заключения мира с амнистией - идея, неизвестная прежним войнам, в которых все определяло мужественное деяние, а не перемена статуса врага. Очевидно, что в прежних войнах единственным регулятором действий сторон было земельное право, не позволявшее чинить тяжкие преступления, теперь им становится публичное право.

Война начинает пониматься в новое время не как действие, восстанавливающее порядок или нарушающее его, но как система компенсаций, как своего рода карточная игра, в которой захвату территорий могут соответствовать военные затраты, контрибуциям - дипломатические осложнения, а экономическому сотрудничеству - локальные конфликты. Несколько особняком стоит знаменитая американская "доктрина Монро" - это не культура аванса, а культура текущих "выплат". Конвертация военных актов и экономических затрат внутри европейского публичного права приводит к новому пониманию оккупации. Ранее такое понятие существовало только в контексте "пользования"; так, империи Средних веков никого не оккупировали, они вводили порядок. Теперь " овладение по праву отнятой у противника территорией само по себе является уже окончательным, а не временным осуществлением права" (с.265).

Вопрос о новом "номосе Земли", решавшийся во второй половине XIX века, был связан с попыткой оформить правовой статус колоний. Именно тогда сформировалось странное понятие нейтралитета, во времена Шмитта вылившееся в понятие неприсоединившихся государств, - ясно, что нейтралитет никогда не был обеспечен реальным наличием ресурсов влияния и представлял собой имитацию старого номоса. Также и вопросы о военных преступлениях, о признании новых национальных государств, о репарациях и другие - это не столько попытка победителей навязать другим государствам собственное право, сколько выработка нового понимания агрессии: не как столкновения, а как беспрецедентного разрушения благополучия. Первая мировая война, разрушившая благополучие всего европейского мира, как подчеркивает Шмитт, еще не вполне осмыслена. Государства вступали в нее добровольно, но не потому, что боялись мести за свой нейтралитет (это было уже во Вторую мировую войну), а потому что страховали свое благополучие прямым заявлением о собственных интересах.

Шмитт пишет, что в настоящее время справедливость или несправедливость войны определяется только гипотетическим международным правом, осуждающим насилие. Из наших дней мы можем сказать, что это международное право по-прежнему остается гипотетическим: вместо преодоления насилия перед нами, скорее, просто остракизмы (борьба с "государствами-изгоями"), а вместо отказа от триумфов, о котором мечтал Шмитт, мы видим единый триумф потребления. Определенные перспективы Шмитт наметил в статье "К понятию рейха в международном праве" (1939), опубликованной в приложении к книге. Рейх рассматривался тогда как явление "большого пространства" после того, как колонии лишились и правовых, и экономических оснований своего существования, и освободившееся место в системе плотных международных связей пытается занять чистая манифестация силовых возможностей. Шмитт пытался угадать, как можно изменить центр политической активности, чтобы рейх перестал быть тираническим.

Также в книгу вошли "Земля и море: рассказ для моей дочери". Послесловие, написанное А.Ф.Филипповым, подробно исследует, с какими правовыми идеями полемизирует Шмитт и от какой картины истории он отталкивается.